НПО исследовать и сохранять военные преступления, а также бросить вызов "черной прозрачности" (Metahaven 2015). Однако степень, в которой даже усилия этих субъектов в области криминалистики позволяют получить стабильный и полный отчет о событиях, вызывает сомнения. Наблюдение, цифровое разложение и случайный архив, особенно перед лицом тех, кто работает над распространением дезинформации, затуманивают причинно-следственные связи и заставляют нас сомневаться в легитимности вооруженной силы, даже если это влечет нас к теории заговора.
В этом контексте какие свидетельства и доказательства военных преступлений могут быть использованы международными юристами? Когда пропагандисты используют в своих целях глубинные структуры Интернета, легко понять, что дезинформация XXI века не только запутывает и усложняет реальность, но и на более фундаментальном уровне заставляет многих усомниться в связи между военными действиями и политическим эффектом. Вооруженные силы могут представлять те или иные доказательства, оправдывающие их действия. Тем не менее, их нарративы должны пройти испытание социальными сетями. Здесь обилие голосов и образов быстро заставляет онлайн-мир формировать мнения и делать собственные выводы, определяя то, как политики реагируют или пытаются вести дискуссию. В этом отношении, как напоминает нам помилование президентом Трампом в ноябре 2019 года "морского котика" Эдварда Галлахера, даже демократически избранные лидеры готовы не замечать незаконных проступков, если это поможет разжечь дискуссии в Twitter, которые оттолкнут политических противников и укрепят поддержку избирателей.
Если не принимать во внимание попытку Трампа извлечь политическую выгоду, дело Галлахера также говорит нам кое-что о военной культуре и цифровом архиве. Галлахер был начальником Сил специальных операций, осужденным за незаконное позирование для фотографии с мертвым иракским пленным после битвы за Мосул в мае 2017 года. Учитывая то, как фотографии распространялись в цифровом формате, Галлахер явно не опасался, что его ближайшее окружение выдаст его как человека, нарушающего закон. Однако в тот момент, когда эти снимки стали очевидны для аудитории за пределами его окружения, коллеги Галлахера по "Морским котикам" дали показания против него. В данном случае предположение о том, что вооруженные силы должны действовать в рамках закона, в конечном итоге было подкреплено воспроизводимостью цифровых носителей.
Цифровые архивы войны, таким образом, распределены неравномерно и не всем доступны в равной степени. И случай Галлахера, и пример сирийской гражданской войны выявляют ряд скрытых проблем в том, как данные об этих войнах хранятся, индексируются, архивируются и извлекаются для последующего использования. Статус цифрового архива с точки зрения его создания, достоверности, права собственности и конечности находится в очень сильной динамике, что добавляет двусмысленности Радикальной войне (включая ее начало и конец). Понимание и легитимность войны, особенно в современной западной культуре, так сильно связаны с памятью о ней, что невозможно игнорировать поразительный масштаб, разложение данных, потенциальное использование и злоупотребление появляющимися цифровыми архивами войны.
Эти изменения приводят память и историю к новому конфликту конвергенции и конкуренции. И память, и история войн полностью трансформируются благодаря взрыву данных и асинхронному воспроизводству войны в онлайн-пространствах, которые включаются и переворачиваются заново. Короче говоря, прошлое переписывается, разрушается и разрывается на части, причем не теми способами, которые когда-то считались коллективными - ведь общества всегда переосмысливали свое прошлое в свете современных потребностей, - а, напротив, способами, обусловленными поляризацией, разделением, отчуждением и (де)глобализацией. Таким образом, мы можем говорить о "радикализации памяти", прошлое ссылается, подавляется или переделывается как ключевое оружие войны и играет центральную роль в том, как прошлые и текущие войны легитимизируются или делегитимизируются заново.
Архив долгое время рассматривался как высший носитель информации, как внешняя и институциональная основа для запоминания и забывания обществ на разных этапах развития в истории; как конечный носитель информации и метафора памяти; как арбитр истины и средство, с помощью которого можно призвать правительство к ответу. Но сегодня архив сам по себе является сетевым, подключенным, мобильным и его можно носить в руке. И если традиционный архив часто рассматривался как главный помощник истории в обозначении буфера, в проведении линии, в создании хранилища того, что было раньше, то цифровой архив разрушает временные параметры войны. Идея "века вечной войны" (Kennedy 2015, p. 163), как мы видим, заключается не только в восприятии потока идущих друг за другом войн, но и в том, что война онлайн никогда не имеет какой-то архивной точки, которая позволила бы выстроить иерархию понимания и навязать хронологический порядок. Если военные операции никогда не прекращаются, то когда же вооруженные силы могут воспользоваться моментом, чтобы подвести итоги и извлечь уроки из произошедшего? Вместо этого цифровой архив постоянно перерабатывается, реактивируется, используется повторно, пересматривается и переосмысливается в режиме реального времени. В этом смысле "Радикальная война" - это тоже архивная война.
Эта проблема актуальна для вооруженных сил, поскольку архив не только определяет подход военных к обучению, но и является частью процесса поддержания подотчетности правительства. Таким образом, контроль над "бумажной работой", производимой государством, представляет собой элементарный строительный блок, с помощью которого исполнительная власть сохраняет легитимную власть над рычагами управления. По мере того как цифровизация прорывается через центры бюрократии, перестраивая процессы сбора и хранения данных, даже когда она уничтожает более стабильные подходы к аналоговому архивированию, мы обнаруживаем, что вооруженные силы потеряли контроль над данными, которые они производят. Это обнажает разрыв между тем, что говорят правительства, и тем, что делают вооруженные силы. Обилие и поток данных, не контролируемых правительством, заполняет этот пробел и может быть использован теми, кто стремится делегитимизировать военную деятельность и вызвать сомнения в эффективности военной мощи.
Управление
С точки зрения технологически развитого мира, перегрузка данных и информации нормализует войну. Это искажает и становится частью повседневной цифровой ткани. Это может привести нас к выводу, что правительства, вооруженные силы или компании, владеющие этими новыми информационными инфраструктурами, могут контролировать то, что теперь составляет основную часть нашего повседневного опыта. В том, что это не так, легче всего убедиться, изучив опасные последствия, которые возникают, когда западные платформы социальных сетей попадают в медиаэкологии разных стран мира.
В 2018 году, например, Facebook признал свою роль в распространении ненависти и поощрении геноцида в Мьянме в 2016-17 годах. В условиях эскалации насилия 725 000 мусульман-рохинья в штате Ракхайн бежали из страны после того, как их община подверглась неизбирательным убийствам, разрушению их домов, групповым изнасилованиям и другим актам насилия. Facebook самостоятельно выбрал консультантов BSR для расследования того, способствовала ли социальная медиаплатформа этой вспышке политического насилия. BSR пришла к выводу, что Facebook оказывает поляризующее воздействие на население Мьянмы, что подрывает права человека. Это еще больше исказило межконфессиональные представления, заклеймило рохинья и способствовало разжиганию геноцида.
Для
