нахмурился, не сводя глаз с дороги, сквозь лобовое стекло машины. И повторил: — Интересно.
— Андрюша, может, давай сначала заедем в Бучу, к нам на дачу, а потом в Гостомель и Бородянку? — предложила Люда, его жена, сидевшая на заднем сиденье.
— Нет, сначала поедем в Гостомель, потом в Бородянку, а потом на дачу, если успеем. Мы ещё должны подобрать Богдана, он нас ждёт, — ответил Андрей, нажимая педаль газа, и машина рванула вперёд.
* * *
Мы проезжали небольшие посёлки за Киевом, минуя блокпосты. На блокпостах стояли солдаты с автоматами; бетонные блоки там были расположены, как шашки на шахматной доске, чтобы, по словам Андрея, не дать возможности подозрительным машинам здесь набрать скорость и чтобы, в случае чего, их можно было легко остановить.
Здесь, за Киевом, начинались густые леса, перерезанные речушками. Благодатные места, места домов отдыха и лечебных курортов, спортивных и школьных лагерей. Когда-то мы с братом Сенькой каждый год в одном из лагерей проводили здесь месяц школьных каникул.
Сейчас по обе стороны дороги леса и рощи были изрезаны свежими траншеями, в некоторых местах стояли блиндажи под маскировкой. Траншеи, разумеется, сейчас были пусты, а вот в некоторых блиндажах кто-то находился, там из труб выплывал дым, значит, кто-то там жёг дрова в печках, чтобы согреться.
— Здесь была вторая линия обороны Киева, — сказал Богдан, старший сын Андрея, который присоединился к нам, став в этой поездке нашим гидом.
Богдан работал фотографом в одном европейском агентстве новостей. Он мотался по всей Украине, видел эту войну «своими глазами», во многих обличьях, хорошо знал хронику наступления и поражения русских под Киевом.
— Но сюда, до второй линии обороны, русские не дошли. Они остановились в Буче, Ирпене и Гостомеле. Дальше они идти не могли, у них не было ни горючего, ни боеприпасов, ни еды.
Мы проезжали населённые пункты, и теперь всё чаще я видел разрушенные дома.
— А вот здесь уже шли бои, сюда уже доставала русская арта. Вот этот мост наши разрушили сами, взорвали его, чтобы предотвратить продвижение на Киев русской бронетехники.
Мы остановились неподалёку от моста, переброшенного через речку Ирпень. Оба края моста с двух берегов были целы, бетонные перекрытия там сохранились, но посередине зияла дыра. Сейчас там, в карьере, работали подъёмные краны и бульдозеры, восстанавливая мост. Река Ирпень в этом месте была «пущена» по большим трубам в специально вырытых траншеях.
— Сколько же потребуется времени, чтобы восстановить этот мост? — спросил я.
— Не день и не два. Но уже многое сделано, часть уже отстроена. Кстати, здесь, под накрытием этого моста, прятались местные жители от бомбёжек. Вы наверняка видели фотографию, где под разрушенным мостом стоят сотни людей и перепугано смотрят вверх?
— Да, конечно, видел.
Действительно, весной эта фотография некоторое время не сходила с новостных лент мировых агентств. Но мне тогда было не совсем понятно, как, почему и зачем под этим полуразрушенным мостом очутились сотни людей. Теперь всё стало понятно: отступающие украинские войска взорвали этот мост посредине, чтобы не дать возможности вражеской бронетехнике пересечь реку Ирпень. Но бомбардировки и ракетные обстрелы продолжались, поэтому местные жители, спасаясь от обстрелов, прятались под уцелевшим бетонным перекрытием. То есть всё имеет свою логику, на войне тоже есть своя логика спасения и выживания, не всегда понятная стороннему наблюдателю или зрителю по фотографиям.
— Все мосты через Ирпень были взорваны, что остановило продвижение русских и дало возможность нашим подготовиться к обороне. Время тогда шло на дни, иногда даже на часы, — сказал Богдан.
Я обратил внимание, что для него, молодого 27-летнего мужчины, в вопросе этой войны всё было предельно ясно и чётко разделено: были «наши» и были «русские». Свои и чужие. Друзья и враги. Мы и они. Вопрос только: кто кого?
— Но одно село на правом берегу Ирпеня им всё-таки удалось захватить. Они сумели перебраться через реку и вошли в село Мощун. Здесь было жарко. Сейчас вы увидите, что от этого села осталось.
По разбитой дороге мы въехали в село. Андрей сбросил скорость, чтобы машину не так сильно подбрасывало на ухабах и глубоких ямах. Здесь не было ни единой уцелевшей хаты. Одни были повреждены наполовину, у других были сорваны крыши и верхняя часть, многие же просто разрушены до основания. То там то здесь темнели обгоревшие каменные скелеты, без крыш, без окон и дверей. Я пытался найти хоть один целый дом, но безрезультатно. Повсюду вместо заборов на столбы вдоль дороги были навешены большие куски покорёженной жести, тоже изрешечённые пулями и разорванные осколками снарядов. Неизвестно, где люди подбирали эти куски жести, чтобы использовать их для заборов.
Но меня поразило, когда в некоторых местах, на развалинах, то тут то там я увидел мужчин с электропилами, услышал глухой стук молотков и кувалд и чьи-то окрики — кто-то там, за заборами, к кому-то обращался. То есть, сюда уже вернулись некоторые жители и начали восстанавливать свои дома и хозяйства. Здесь, на месте полного, тотального разрушения?!
— Не представляю себе, неужели это когда-нибудь удастся восстановить?
— Всё поправимо, всё это можно восстановить. Восстановим, — уверенно сказала Люда с заднего сиденья.
— А что случилось с местными жителями? Где они сейчас?
— Понятно где. Уехали, кто куда смог: кто в Киев или в другие области, если было к кому и имелись деньги, а некоторые за границу как беженцы, — ответил Богдан. — Я помню, когда наши это село отбили, и я приехал сюда фотографировать, здесь ещё валялись трупы русских. Труп одного русского солдата, вон там, возле поворота, грызла какая-то ошалевшая грязная свинья. Зрелище было ещё то. Поехали дальше? Теперь в Гостомель?
Мы развернулись, осторожно выехали из села, и машина помчалась по трассе.
На обочине дороги, возле леса, стояло три разбитых бронемашины и танк.
— Останови. Хочу посмотреть, — попросил я Андрея, сидевшего за рулём.
Андрей остановил авто, и мы все вышли.
— Это уже остатки того, что ещё не успели убрать. В первые месяцы войны на этих дорогах было полно взорванной русской бронетехники — и танки, и БТРы, и чего тут только не валялось, — сказал Богдан.
Мы подошли к бронетранспортёру, задние дверцы которого были сорваны, внутри всё было выжжено. Другой бронетранспортёр лежал перевёрнутым, с разорванными ржавыми гусеницами. Большой танк рядом был перекошён набок, его башня с белой намалёванной литерой «Z» была частично вырвана из корпуса, длинный ствол своим концом едва ли не упирался в снег.
Я положил свою ладонь на холодный металлический ствол танка. Неожиданно ощутил странный прилив ненависти, такой ненависти, которую ранее не испытывал ни к кому и ни к чему. Но в то же время меня переполняло чувство невероятного удовлетворения оттого, что этот танк с литерой «Z» на броне всё-таки был взорван.
— Вы что?! Назад! Назад! — вдруг закричал Богдан, когда, пнув танк ногой, я решил тихонько «пойти до ветру», удалившись в лесок поблизости. — Вы что, не понимаете? Там же могут быть мины! Здесь же повсюду валяются мины!
—
