глазами солнце, красный вечерний свет натек ему в зрачки, сделал взгляд Мазухина безумным. Губы у него дергались. Ермократьев ухватил своей огромной клешней полу мазухинского кителя и с силой рванул ее вниз. На землю полетели оставшиеся пуговицы.
– Не надо-о… – проскулил штабс-капитан.
– Надо, еще как надо! – прорычал в ответ Ермократьев. – Чтобы ты знал, что такое боль, а заодно увидел, что кровь у тебя, как у других людей, – красная. И сам ты – мясной, костяной, уязвимый.
Двумя пальцами Ермократьев подцепил аккуратную пряжечку брючного ремня, под который была засунута нижняя рубаха, сшитая из нежного тонкого полотна, разорвал его и вытащил из матерчатых петелек роскошных шевиотовых галифе штабс-капитана, затем дернул край штанов. На землю шлепнулся выдранный с корнем железный крючок, следом – несколько черных металлических пуговиц.
Брюки сами собою сползли с Мазухина, обнажая волосатый живот с большим лобком и каким-то кукольным, сжавшимся в сморщенный резиновый комок мужским достоинством. Штабс-капитан, похоже, не почувствовал, что с него сползли брюки.
– Раз ты придумал эту потеху, то мы на тебе ее и испробуем, – прежним рычащим голосом пробормотал Ермократьев.
Он прицепил гранату к брючному ремню, обернул пояском рубчатое туловище, сделав это так, чтобы граната не выскочила из петли – хорошо, что ремень у штабс-капитана оказался длинным, потом сделал еще одну петельку, затянул ее на рукояти. Примерился к животу Мазухина и вдруг, громыхнув утробно, словно бы внутри у него, в животе, в груди, бултыхнулась целая куча свинцовых гаек, ткнул носком сапога прямо в лобок штабс-капитана, потом ударил еще раз, ниже лобка, целя в сморщенный резиновый комок. Мазухин вскрикнул от боли, согнулся, мотая головой…
– Не нравится нам это, очень не нравится… Не любим мы, когда нас бьют, – вновь загромыхал свинец в груди, в животе, в горле Ермократьева. – Зато очень любим, когда бьем мы… Тьфу!
Он поддел под живот согнувшегося штабс-капитана ремешок с бомбой, затянул на спине пряжку и ткнул Мазухина сапогом под голый зад.
– А ну, вперед! Быстрее, быстрее, быстрее!
Штабс-капитан на согнутых, сделавшихся мягкими, безвольными ногах поковылял прочь.
– Э-э-э-э… – послышался его захлебывающийся от боли и унижения голос.
– Быстрее, кому сказал! – выкрикнул Ермократьев, ловким отработанным движением выдернул из кармана пиджака браунинг, пальнул Мазухину под ноги. Тот дернулся, совершил небольшой кузнечиковый прыжок вперед.
– Еще быстрее! – Ермократьев вновь пальнул штабс-капитану под ноги, под самые пятки – из-под каблуков у того проворным рыжим облачком вымахнула легкая, как дым, пыль. – Ну!
Штабс-капитан сделал еще один прыжок, вскрикнул, невольно заваливаясь набок, и в ту же секунду окутался красным, плотным, как портьерная ткань, пламенем, над ним вспухло пороховое облако, и громыхнул взрыв.
Вверх взметнулась оторванная рука со скрюченными пальцами, следом последовала голая, вырванная из штанины нога, взлетела пола кителя, обрызганная кровью. На месте живого человека – еще несколько секунд назад этот человек существовал, жил, дышал, о чем-то мыслил, боялся смерти, скулил, – образовалась груда дымного дергающегося мяса.
К ногам людей, окруживших пролетку штабс-капитана, шлепнулась вторая рука, отрубленная по локоть, с шевелящимися пальцами. Ермократьев оттолкнул руку от себя ногой, перевел взгляд на второго офицера, сидевшего в бричке. Это был секретарь уездной варты, человек молодой, с бледным узким лицом и такими же аккуратными, будто бы нарисованными, как и у его шефа усиками.
– А ты чего штаны не расстегиваешь? – рявкнул на него Ермократьев. – Ждешь особого приглашения?
Секретарь варты вжался задом в ворсистый пухлый ковер, постеленный в пролетке.
– Прошу вас, не делайте этого, – прошептал он моляще, бледное лицо его сделалось прозрачным, – не надо… Ну, пожалуйста! Я ведь всего секретарь варты, писарь.
– Писарь? – громыхнул Ермократьев, ткнул огромным кулаком в него.
– Да, писарь! Я только готовил протоколы – то, что было мне поручено по долгу службы… Больше ничего.
– Смертные приговоры нам строчил, тля! – от рычания взбешенного Ермократьева даже всколыхнулось небо, облака поплыли невесомыми гусями в разные стороны.
Еще несколько минут назад было слышно пение одинокого осеннего жаворонка, ласкавшее слух, а сейчас и жаворонок затих – умолк, испуганный, после взрыва гранаты… Только красный недобрый свет лился над степью, заползал в низины, сгущался там – картина была марсианская, страшная, по коже невольно ползли мурашики – казалось, что низины эти, все придорожные канавы, рытвины, ложбины, выковырины, оставленные копытами лошадей, заполнены кровью… Махно невольно передернулся, хотя страха не испытывал. В нем такое чувство, как страх, вообще отсутствовало.
Ермократьев выхватил из рук Пантюшки Каретникова винтовку с примкнутым к ней плоским австрийским штыком, давно не чищенным, с густым налетом ржави, – штык от рыжего едкого крапа сделался пятнистым, – наставил на секретаря варты.
– Снимай штаны, сволочь!
Тот не выдержал, заплакал, губы у него скривились горько, блестящие влажные глаза неожиданно сделались тусклыми, как у мертвеца.
– Не делайте этого, прошу, – прошептал он моляще, – не убивайте меня.
– Тля! Гнида навозная! – выругался Ермократьев, протянул к молодому человеку клешнястую стальную руку с растопыренными пальцами, рот у него криво съехал в сторону, обвис тяжелой дыркой, из которой, выхлестывали свинцовое сопение, громкая внутренняя беркотня, скрип – Ермократьев лихо скрипел зубами. Секретарь варты отшатнулся от него и начал дрожащими пальцами расстегивать пояс на брюках.
Ермократьев вновь протянул к нему руку, рванул пояс, выдирая его из брюк вместе со шлевками. Пояс у секретаря варты был не то, что у шефа, не такой нарядный и богатый, Ермократьев подержал его в руках и швырнул на землю.
– Пошел в степь! – скомандовал он.
Секретарь варты заскулил.
– Пошел в степь, кому сказали! – разъярился Ермократьев.
Молодой человек заскулил громче:
– Ы-ы-ы!.. Не надо! Не делайте этого… – спиной попятился он от Ермократьева.
Тот уперся концом штыка молодому человеку в живот, надавил чуть.
– Кому сказал, пошел в степь! Мордой к горизонту, – Ермократьев выбросил перед собой руку, – и вперед!
Секретарь варты попятился спиной в степь, на то, чтобы повернуться, у него просто не было сил, кожа на бледном лице молодого человека сделалась прозрачной, стали видны все мелкие кровеносные жилочки, изо рта вырывалось запаренное дыхание, губы тряслись.
– Трясешься, как осиновый лист, – продолжал яриться Ермократьев, – а когда моих ребят вешал, не трясся… Доволен был.
– Да не вешал я!
– Вешал!
Расправа принимала бессмысленный оборот, в ней присутствовало палаческое начало, и это было противно Махно – подобных вещей Нестор насмотрелся вдоволь, когда его самого приговорили к смертной казни, потом не раз сталкивался с издевательствами в Бутырке, – он видел то, чего не видели другие…
– Довольно! – произнес он тихо, вытащил из кармана пистолет и, не целясь, навскидку, выстрелил в секретаря варты. Тот охнул и спиной полетел на землю, в почерневшую лужицу крови, оставшуюся после расправы над его шефом.
В глухой страшной тиши не раздавалось теперь ни одного звука, даже ветер и тот перестал тянуть свою бесшабашную мелодию, лишь солнце заливало недобрым светом землю… Будто кровью.
– Ты чего, Нестор Иванович? –
