и чистое, как первый крик новорожденного, свидетельство новой жизни.
После такого ему далеко не сразу удалось совершить перемещение — секунд через триста по времени, отсчитанному сердцебиениями. Вероятно, Монки все-таки помог ему в этом. Гипнотическое воздействие если и имело место, то осталось незамеченным. Причем Максим пребывал в полной уверенности, что длится прежнее сновидение. Во всяком случае, никакого перехода он не ощутил. Но только слепой не заметил бы, что на месте одного из зеркал теперь зияет темный провал. С необъяснимого изменения, подозрения в измене рассудка, ржавого привкуса во рту обычно и начиналась долгая дорога, ведущая к страху. Но если к дороге можно было привыкнуть, то страх оставался вечно юным, даже когда надевал старое морщинистое лицо.
Пес исчез. То ли очередная потеря, то ли жертва, случайная или злонамеренная, то ли приманка, сгнившая в несработавшем капкане. Сейчас Макс сейчас не мог позволить себе даже горечи или сожаления. Возможно, скоро ему придется заплатить за это. Или, наоборот, понять, что он избавился от груза, едва не утащившего его на дно, и только благодаря этому не захлебнулся.
Искаженные отражения карлика почти истаяли в зеркале на противоположной стене. Монки, похоже, спешил покинуть Лиловую Комнату, чем бы она ни была. Макс поднялся с дивана и приблизился к провалу. Не увидел там ничего, кроме первозданной черноты. При наличии воображения (а оно у него, к сожалению, сохранилось, хоть и изрядно пролеченное), дыра перед ним могла сойти и за Колодец теней. Макс спросил себя, какого оттенка юмор, на который он еще способен.
Из осторожности он оглянулся, обманывая себя в том, что у него еще есть выбор. Выбора не было. Комната сворачивалась у него за спиной, будто обрела лишние измерения, лиловый свет метался между гранями, погребенные заживо отражения угасали, оставляя дотла выгоревшую пустоту раковины, еще не раздавленной, но уже лишенной предназначения и подлежащей уничтожению. Не что-то материальное, а само отсутствие пространства выдавливало его туда, где еще существовало какое-либо место и представление о пребывании в нем. Он сделал вынужденный и при этом единственно возможный шаг.
И тут что-то рудиментарное, начисто лишенное воображения, ложного налета цивилизованности и даже способности как следует воспринять ощущения, встрепенулось в нем, потянулось в поджидавшую его беспросветную темноту, будто возвращалось домой после невозможно долгого отсутствия.
А дальше — ни равновесия, ни падения, ни даже боли. Беззвучное мгновенное расширение в бесконечность.
Фаза 1/10
Максим Голиков, только что выбравшийся из очередного сна, снова ощущал присутствие Монки, которого приходилось тащить за собой из фазы в фазу, будто наливавшуюся свинцом собственную тень. В любое мгновение этот контрабандный груз мог наконец обрасти плотью, чтобы засвидетельствовать перемещение, — однако карлик медлил с этим, словно чего-то ждал. Макс догадывался, чего именно. Возникло поганое ощущение, что он у кого-то на резиновом поводке — ему так и не удалось оторваться от преследовавшей его ищейки. Вернее, ищейка притаилась у него внутри. Вообще-то, подобное не было редкостью. При желании он мог бы припомнить десятки таких сновидений, после которых пробуждался в полной уверенности, что на какое-то неизмеримое время обменялся с кем-то судьбой. И это не было маскарадом — скорее уж сомнительным выигрышем в некой неподвластной разуму и предсказаниям лотерее.
Теперь если что и менялось, то постепенно. Появился голубой свет. Этот свет становился все более ярким, но не слепил, а наполнял его даже изнутри, не оставляя шанса теням, отмывая кожу до сияющей белизны. Вопрос «куда я попал?» потерял смысл. Взломанное сознание — словно сломанная печать, после чего отпираются любые двери.
Никогда еще Макс с такой ясностью не ощущал, что свет материален и обладает преобразующей силой. Металл, кости, пластик, мясо, дерьмо — все, из чего состоял мертвый и живой мир, — делалось невесомым, эфемерным, легкорастворимым, становилось всего лишь мутным потоком в безначальной сверкающей реке, несущей обломки коротких существований в океан вечного, безграничного и бестелесного бытия.
Еще немного — и Максим утонет в этой реке. Видит бог, он всей душой жаждал этого поглощения, как конца жесточайшей и мучительной пытки. Он ощущал себя парусом, несомым солнечным ветром. Но вскоре и парус сделался лишним — он сам и был ветром, он сам и был рекой…
У него мелькнула запоздалая мысль, что, возможно, он случайно нашел дорогу к освобождению из плена плоти и боли, и в этот момент до него вдруг дошло: этот сон всего лишь «притворялся» кошмаром. Надо было просто двигаться дальше, невзирая на страх, преодолеть себя, чтобы оказаться по ту сторону вязкой преграды, воздвигнутой собственным нарастающим ужасом, а дальше открывалась новая дорога — не та ли самая, ведущая к Убийце Сновидений? Кошмар мог обернуться спасением, если зайти достаточно далеко. И Монки знал это заранее. Только теперь Макс начал догадываться, зачем Найссаар задействовал в комбинации маленького ублюдка: карлик переправлял «клиента» и становился шпионом в чужом сновидении. Тот, кто найдет дорогу к Убийце, откроет ее и для Герцога, а уж тот позаботится, чтобы «избавление» обернулось вечностью в его многоэтажной преисподней.
Но страха уже не было. Грязь прошлых жизней, включая грязные сделки с другими и с самим собой, отслаивалась и вытекала из памяти под влиянием пронизывающего голубого света, высыхала, осыпалась пылью и прахом. Всем своим рабским, но уже почуявшим нездешнюю свободу существом он потянулся к засиявшей надежде на почти невозможное окончательное пробуждение. Впервые вырвался из собственного ада, непрерывно воссоздаваемого им же и, вероятно, другими бродячими, истерзанными непрерывным бегством слепцами. И тут вдруг раздался сварливый тенорок Монки:
— Куда же ты, приятель? Теперь это наш сон!
Сразу же после этих слов вспыхнувшее в каждой клетке его тела и в каждой волне сознания сияние погасло. Удушливая чернота сомкнулась, как огромные челюсти мегалодона, окаймленные зазубренными пиками безысходности. Макса повлекло назад, будто упругий канат, на котором он был подвешен и совершил недозволенный прыжок в небо, начал сокращаться. И вот это стало для него настоящей утратой. Это было как раз то, чего он никогда прежде не чувствовал, потому что никогда не терял столь многое. Да, он терял иллюзии, работу, любимых женщин, положение в обществе, союзников, он терял себя; иногда ему казалось, что он вот-вот потеряет жизнь, — но еще никогда так быстро и грубо у него не отбирали надежду на что-то большее, чем все это, вместе взятое, потому что раньше у него просто не было такой надежды. Ее породило сияние, разбившее мрак подземелья. Прежде он не верил в потерянный рай, потому что никогда в нем
