музыканты не ждут, так и танец прозеваешь. Уже приглашены были все Дивчата, за которыми пряталась Наталка, Она осталась одна — стояла на зеленой траве босыми ногами, в плохоньком переднике и держала в руках пучок чернобривцев, да и сама она такая красивая, будто расцветший чернобривец. Из гурьбы парубков вышел Гнатко, направился к Наталке, заламывая на ходу серую смушковую шапку. Дивчина с тревогой смотрела на парубка — она заметила, что с другой стороны к ней направился Петр.
Уже подошел Гнатко, приглашает на танец, но чернобровая не подает ему своей руки, не двигается с места. Она словно приросла ногами к зеленой травке. Хотя и не смотрит дивчина в сторону Петра, но слышит его шаги и сердцем чувствует, считает их… Да быстрее, Петрусю! До каких же пор я буду стоять на виду у всех? Быстрее! И уже звенят возле самой Наталки матросские медали, а она повернулась на тот серебряный звон, протянула к нему руки. Петр вмиг положил на плечо затрепетавшей девушки свою сильную ладонь, и, танцуя, они направились к завихрившемуся кругу парубков и дивчат.
А Гнатко в серой шапке и в белой свитке так и застыл на месте. Парубки, с нескрываемым интересом все это наблюдавшие, расхохотались, зашумели.
— С гарбузом тебя, Гнате! — крикнул кто-то, заглушая музыку.
Гнатко покраснел от обиды и стыда, сжал от злости кулаки, выругался и, повернувшись к толпе, вытащил горсть белых семечек.
— Не с того ли Гарбуза, что от Наталки поймал? — крикнул цимбалист Филипп. — Вот, наверное, вкусные!
Бросил Гнатко на него полный злобы взгляд, что-то ответил, да из-за музыки и шума было не разобрать.
А Наталка неслась с Петром между танцующими парами, будто на крыльях летела, Его горячая рука лежала на ее стане, и от нее по всему телу разливался ж, ар. Казалось, запылала вся девичья кровь и по жилам течет пламя. Оно бушует в сердце Наталки, бьет в виски… Музыка играет да играет, и хочется, чтобы она никогда не кончалась, чтобы рука Петра как можно дольше оставалась на ее стане, чтобы этот чудесный сладкий огонь не угасал в ее сердце, а разгорался все сильнее, обжигал, разрастался, сжигал…
Ударил последний раз бубен, и танец затих. Расходились в разные стороны хлопцы и дивчата. И в эту минуту разозленный Гнатко бросил в гурьбу молодежи грязное и оскорбительное:
— Матросская шлендра!
От неожиданности даже покачнулась Наталка. Казалось, что на ее голову, украшенную веночком полевых цветов, вылили лохань помоев. Лицо вспыхнуло, девушка упала на грудь подругам, Те успокаивают ее, утешают, как могут. Как тут утешить, когда такое несправедливое оскорбление!
Окаменел от грязных слов Гнатка и Петр. И тут же, овладев собой, решительно подошел к Гнатку, стал против него, суровый, грозный, как черная туча, которую вот-вот рассечет молния.
— Ты что сказал про дивчину?
— А тебе что? — вызывающе спросил Гнатко, отставив ногу в черном сапоге, натертом сажей.
— Зачем ты обидел Наталку? — повторил матрос, и все заметили, как у него сжались кулаки, даже пальцы побелели. Замолчала вся молодежь, только слышно было, как всхлипывала Наталка в гурьбе дивчат.
— Плевать мне на нее! — процедил сквозь зубы Гнатко.
Петр сорвал с него шапку, поднес к его лицу — Наплюй лучше в свою шапку, олух!
Парубки столпились вокруг, с насмешкой глядя на Гнатка.
— У него есть чем плюнуть, — крикнул с издевкой низенький весельчак Федько. — Губы как постолы!
Гнатко рванул из рук Петра свою шапку, натянул на голову и весь как будто ощетинился.
— Пан приказал, чтобы она за меня выходила! — выкрикнул он. — Чего же шлендается с тобой? Еще раз подойдешь к ней — я тебе все ребра переломаю!
Злость внезапно оставила Петра, он рассмеялся.
— Ой, ну и храбрый же ты, как вижу! Нужно было тебя в Севастополь взять. От такого мышонка все супротивники, наверное, поудирали бы… А ну, марш отсюда! — вдруг крикнул матрос. — Бегом!
— Если тебе нужно, то удирай, — уже не так храбро ответил Гнатко и на всякий случай отступил немного назад.
Петр схватил его своей железной рукой за воротник, повернул кругом.
— Не хочешь добром — пойдешь силой.
Гнатко упирался ногами, смешно растопыривал руки, что-то кричал и плевался, но матрос неумолимо толкал его вперед.
Сзади хохотали, улюлюкали и свистели хлопцы, а Петр все вел и вел впереди себя зазнавшегося богатейского сына. На улице остановились:
— Иди, да не оглядывайся и больше мне не попадайся! — швырнул матрос своего пленника.
Кто-то со смехом кинул вдогонку шапку:
— Возьми свое добро, а то вороны в нем гнездо совьют.
Как только Петр возвратился обратно, дед Панько снова махнул свирелью.
— Егорьевскому кавалеру — гопак! — крикнул старик и защебетал на калиновой дудочке.
Пошли впляс хлопцы, выпорхнули дивчата, будто небесная радуга рассыпалась на куски и раскатилась по выгону. С присвистом, с шумом кипела в вихре танца вся молодежь. Дивчата разбегались, потом выравнивались в рядок, крутились парами, брались за руки и обегали вокруг парубков. А хлопцы плясали между ними вприсядку с такими вывертами, с такими замысловатыми выкрутасами, что даже дух захватывало. Петр молча смотрел на этот шальной, неудержимый танец, но мыслями все время был с той, которая печально стояла в стороне с заплаканными глазами.
…Уже давно замолкла музыка, потому что дед Панько крикнул:
— Завтра ни свет ни заря будут гнать на панщину, расходитесь, танцоры! А то вот-вот налетит Махлай, и мне не миновать нагаек!
Молодежь, проклиная и пана, и панщину, и господского холуя Махлая, потянулась в село.
Солнце уже село за горой, на небе показался месяц, с полей повеял легкий ветерок, неся пьянящие запахи трав, молодых хлебов и полевых цветов. Последними с выгона шли Петр и Наталка. Объятые нежными душистыми сумерками, молодые люди молчали. Но и молча они продолжали разговор — это говорили их сердца, их руки, как бы невзначай касающиеся одна другой, их взгляды…
Не сговариваясь, повернули в лозы. Река что-то шептала у их ног, вздыхала, ворковала, а вокруг качались густые прутья лозы. Где-то на селе мычала корова, у криницы скрипел журавль, слышался далекий детский плач.
В зеленой чащобе хлопец и дивчина остановились. Он положил ей на плечи руки, а она с тихим рыданием упала ему на грудь. Казалось, слезы текли у нее не из очей, а из самого сердца. Они обжигали грудь Петра, как угли. Он успокаивал девушку:
— Чего же ты, голубка? Стоит ли из-за какого-то там шарлатана томить свое сердце да проливать слезы?
Ласки
