это положение всееврейского представителя фактически лишало меня возможности высказываться по всем жгучим вопросам. И мне чаще всего не оставалось ничего иного, как торжественно, от имени еврейской нации — воздерживаться от голосования… С другой стороны, партии (особенно у нас на Украине) стали посвящать все больше и больше внимания вопросам национальной политики. Таким образом все партийные члены Совета принуждены были двоить уже и национальную свою программу, и тактику. Но это было очевидно немыслимо. В результате все более или менее активные члены Совета стали отходить от него в свои партийные ячейки. И в конце концов в нем остались только люди, которым, по условиям времени, было нечего терять вне его.
Этот маразм, от которого в конце концов бесславно погиб Совет, стал обнаруживаться еще в мою бытность в Киеве. А по возвращении из Финляндии я застал его уже в агонии.
* * *
27 августа 1917 года я возвращался из Петрограда в Киев. Путь шел через Могилев, где, как известно, находилась ставка Верховного Главнокомандующего. Во время стоянки поезда в Могилеве, где все имело вполне обычный вид, до меня донеслись из коридора вагона слова: «Вы знаете, Корнилов поставил ультиматум Керенскому, требует передачи ему власти. Теперь любопытно, чья возьмет» … Слова эти были произнесены с таким равнодушием, как будто речь шла о том, какая лошадь выиграет очередной приз. Тон настолько не соответствовал важности и трагизму сообщаемого известия, что я решительно не поверил в серьезность всего разговора. Да и вся обстановка по пути из Петрограда и здесь, в самой штаб-квартире мятежников, была уж слишком нормальной и спокойной …
Однако, приехав на следующий день в Киев, я узнал, что таинственный голос из коридора был прав, и что мы действительно переживаем кризис. В самом Киеве, впрочем, особого волнения в эти дни не было. Едва ли кто сомневался в неудаче восстания. И единственным его результатом (у нас, как и во всей России) было дальнейшее усиление левых элементов. Наконец осуществился тот контрреволюционный заговор, которым они стращали все время. И теперь уже никакой скептик не мог убедить их, что с этой стороны опасность не угрожает. Для консолидации создавшегося настроения был пущен пресловутый лозунг «спасения революции». Причём спасение это, разумеется, сводилось к усилению якобинского деспотизма стоявших у власти партий. — Избранный Исполнительным комитетом комиссар города Киева Страдомский принужден был уйти; в его должность вступил его заместитель — меньшевик Доротов. Печать была взята под цензуру, причем эта мера была, разумеется, направлена исключительно против правой печати. Помню, как бундовец Темкин впоследствии с большим юмором рассказывал о том, как он, по поручению «Комитета спасения революции», цензурировал «Киевлянин»…
Политическая ситуация, которую я застал по приезде в Киев, была весьма неутешительной. В письме, датированном 22 августа, еще из Финляндии, я писал:
«Едем под впечатлением тяжелых вестей из-под Риги. Неспокойно на душе. Все идет с какой-то фатальной правильностью вниз по наклонной плоскости» …
Уже по возвращении в Киев, в письме от 10 сентября, я мог добавить:
«О наших политических делах вы информируетесь газетами. Вероятно, чехарда министров и генералов издалека кажется еще более чудовищной…
Дела идут скверно — et voilà tout![39]»
Через неделю я писал:
«В политике у нас все еще туман. Правительство занимается конструированием самого себя и пока довольно безуспешно. А всякие грозные процессы разложения и обнищания идут совершенно параллельно, независимо, с фатальной неизменностью… До чего мы докатимся, трудно сказать».
И, наконец, в письме от 1 октября:
«Политические и военные дела идут все хуже и хуже. Воцаряется полная апатия и усталость».
То была эпоха предсмертных судорог Временного Правительства. Падение Риги, корниловщина, нападение немцев на острова Эзель и Даго, Демократическое совещание, Совет Российской Республики — все эти впечатления сменялись с утомительной быстротой. А основной фон всему давал неудержимый рост большевизма. Он давал себя чувствовать и у нас в Киеве. Первые председатели Советов рабочих и военных депутатов — оборонцы Незлобин и Таск — были отстранены. Первого заменил интернационалист Смирнов, второго — украинский с.-р. Григорьев. А затем, — в то же время, когда большевики стали господствовать в Петроградском Совете, председателем которого был избран Троцкий, — наши два Совета слились и избрали своим председателем большевика Георгия Пятакова[40].
Единственным светлым пунктом на фоне киевской общественности казалась тогда молодая Городская Дума. Произведенные в конце июля выборы окончились, как и следовало ожидать, победой списка № 1 — списка «социалистического блока». Этот список получил, кажется, около 80-ти мест в Думе. Остальные сорок распределялись между кадетами (10 гласных), польским блоком (7), еврейским демократическим блоком (5), еврейскими социалистами (3), внепартийной группой русских избирателей (во главе с Шульгиным), украинцами и большевиками. Первые заседания Думы произошли еще в моё отсутствие. Из газет я узнал, что председателем Думы избран пользовавшийся всеобщим уважением журналист В.А.Дрелинг (с.-д. меньшевик). Он с большим достоинством исполнял свои функция во всех разнообразных обстановках, в каких пришлось работать киевской Городской Думе. В последние годы, при большевиках, он очень нуждался, работал в кооперативах и переутомлял себя лекциями в различных учебных заведениях. Летом 1920 года он погиб от холеры, в течение нескольких часов: истощенный организм потерял всякую способность сопротивления… О должности городского головы между партиями социалистического блока шли продолжительные переговоры. В конце концов этот пост достался эсерам, основывавшим свое право главным образом на повсеместном успехе, который имела тогда на выборах их партия. Киевским Городским Головой стал эсер Евгений Петрович Рябцов, о котором я уже упоминал. Для нас — его товарищей по адвокатскому сословию — его выбор казался несколько неожиданным. В больших личных качествах — природном уме, такте, трудоспособности, прекрасном ораторском даровании — никто ему не отказывал. Но, как мы все знали, его подготовка к руководству муниципальными делами крупного города не могла быть очень солидной. При этом мы, однако, забывали хорошую немецкую поговорку, особенно пригодную во времена революций: Amt gibt Verstand[41]. Если Гучков и Керенский были военными министрами, Некрасов — министром путей сообщения, Терещенко — министром финансов, то отчего бы Рябцову не быть киевским городским головой? Будущее показало, что немецкая поговорка оправдалась в отношении Рябцова больше, чем во многих других случаях. Да и обстоятельства сложились так, что киевской Городской Думе меньше всего пришлось хозяйствовать, а чаще и больше всего — защищать себя
