Выходит, и у нее оно было — напряжение?..
И Наташа рядом носом хлюпала.
Для полноты картины заплакать оставалось и Александру Павловичу. Для проезжающих мимо умилительное зрелище: безутешная семья рыдает над разбитым семейным счастьем марки «ВАЗ-21011»… Поэтому Александр Павлович плакать не стал, да и забыл он давным-давно, как это делается, хотя, по правде говоря, в горле что-то предательски пощипывало. Впрочем, сие можно было и на нервы списать…
— Ну, ладно, ладно, — он старался быть строгим, — прекратите немедленно! Нагородили тут: «вдребезги», «трупы»! Тетки, видите ли, сказали…
— Да-а, тебя же нету-у, — тянула Валерия. Наташа плакать перестала, стояла рядом, держась за полу пиджака Александра Павловича: чтобы он, не ровен час, опять не исчез, — страховалась, значит.
— Все, кончили! — Александр Павлович уже начинал всерьез сердиться. — Устроили рев… Подумаешь, авария! Крыло заменить — и все. День работы на станции… Вот что, дамы: я обедать хочу. По машинам…
Двигатель работал вполне исправно. Александр Павлович развернулся в сторону Москвы и, уже не слишком торопясь, повел своего покалеченного «жигуленка».
— В ресторацию? — спросил. Хотя, честно, не до ресторанов ему было. Представлял: сколько придется возиться, пока страховку получишь, пока найдешь крыло, фару, решетку, бампер — ну просто оторопь брала.
— Никаких ресторанов, — твердо сказала Валерия. — Едем домой. У меня есть курица, я ее в духовке изжарю, на пару. А Наташка сделает салат… Как, Наташка?
Валерия осторожно, но крепко прикрыла своей ладонью руку Александра Павловича, лежащую на рычаге коробки передач. Сидела, молчала. Так и ехали — молчком.
И, лишь подъезжая к проспекту Мира, Александр Павлович с некоторым замешательством вспомнил: а «портсигар»-то он выключил…
6
Александр Павлович уехал от Валерии поздно: за полночь. Собирался спать, думал: денек завтра — врагу не пожелаешь! С утра надо поймать Олега, великого автомобильного мастера, договориться с ним о ремонте: может, самому ничего доставать не придется, может, все у Олега и отыщется; он — мужик запасливый, рачительный. Потом — «пилить» в Загорск за правами; унижаться в ГАИ, уверять, что правила дорожного движения для Александра Павловича как Библия для верующего, что всю оставшуюся жизнь он посвятит соблюдению дистанции.
Целый день — как отдай!
А когда подготовкой к премьере заниматься?
Плюнул на позднее время, позвонил своему заведующему постановочной частью, по сути — главному администратору иллюзионного хозяйства.
— Валентин? Это я. Разбудил?.. Ничего, и так много дрыхнешь… Слушай меня внимательно: завтра все распакуй — до винтика, всех моих бездельников собери, накачай их как следует — пусть дрожат. Особенно девицы. Отъелись небось за отпуск, ни в один ящик не влезут… Договорись с Грантом: в двадцать два ноль-ноль мы полностью прогоняем аттракцион, пусть манеж даст. Понял?.. А я только к вечеру подъеду… Да нет, ничего: просто тюкнул машину, права забрали, отправлюсь их выцыганивать… К черту… Ладно, спи…
Свет погасил, лег, изготовился ко сну.
На улице гулял ветер, яростно раскачивал жестяной фонарь на столбе у дома и по потолку, над Александром Павловичем бегали светлые полосы, мешали спать. А скорее не они спать мешали, а прожитый день, до краев набитый событиями — одно другого любопытней.
Врачи считают: все болезни обостряются по ночам. А совесть? Ну-у, если она больная…
Какая же совесть у Александра Павловича? Пустой вопрос! У Александра Павловича совесть крепче гранитной глыбы, ни одного изъяна, ни единой трещинки. А что ж тогда не спится?..
Смотрел в потолок, думал: «Валерия „сломалась“, это ясно… Пусть сама она об этом не ведает, пусть оскорбится, если ей намекнуть, но ведь расклеилась, растаяла и еще, как сие для нее ни грустно, обабилась. Слово вроде обидное, а по сути — ничего плохого. Скорее наоборот. Конечно, только в данном случае… — Александр Павлович терпеть не мог буквально „обабившихся“ женщин, сутками не вылезающих из засаленных халатов, с торчащими из-под косынок бигудями, с облупленным маникюром: вдосталь повидал он таких по цирковым гостиницам. — С Валерией случай — лечебный. Она „обабилась“ ровно настолько, чтобы перестать быть мужиком в юбке. Этакой „железной леди“… Ну что, намекнуть ей о том?.. А зачем? Что тебе это даст? И так ситуация критическая, хоть беги… „Портсигар“, скажешь, виноват? Ох, сам себе не ври, не успокаивай себя… А впрочем, ладно: пусть — „портсигар“, не все ли равно? Главное, что эксперимент затянулся, пора подбивать бабки, как говорится. А результат, повторим, положительный… Опять положительный!.. Если честно разобраться, дорогой Александр Павлович: что в тебе женщины находят? Все твои женщины. Сколько их у тебя было, не считая жены?.. Поставь себя на их место. Поставил?.. И что? То-то и оно, ничего особенного, понять их трудно. Ну, здоровый, сильный, лицом не мордоворот, фактурный — это „киношный“ термин… А внутри?.. А внутри — пусто. То есть, конечно, не пусто, внутри внутренний, как и положено, мир, вполне богатый — чего зря скромничать. Но кого ты внутрь пускаешь, а, Сашенька? Никого не пускаешь, боишься, что поломают в твоем хрупком организме, в твоем внутреннем мире какую-нибудь важную детальку, а с запчастями нынче худо… Вежливый, воспитанный, слова грубого от тебя не услышишь, цветы умеешь дарить, комплименты разбрасывать, светскую беседу поддерживать, чувства юмора не лишен… Все? Все. Значит, ничего. Дупель-пусто, „доминошно“ выражаясь. Одна форма, содержания на первый взгляд — ноль. До него не докопаться, сам никому не даешь… А собственно, чего это ты разбичевался? Форма и есть форма. Кто сейчас голым в обществе появляется? Нет таких. Все в какой-то форме. Какую выбрали. Или какая досталась. Носят, не снимая, потеют, пыжатся, шеи воротничками натирают, но оголиться — ни-ни! И лишь дома, наедине с собой, даже супружницу порой не беспокоя, — снимают формочку, вешают на плечики в шкаф до утра: чтоб — упаси боже! — не помялась. Вот тогда настоящими и становятся… Посмотреть бы разок на них — настоящих: не станет ли жутко?.. А если на тебя, на настоящего, одним глазком глянуть?.. Ни в коем случае! Тоскливый занудный эгоист, эгоист, эгоцентрист — что там еще есть на „эго“? Одна форма тебя и спасает, а она у тебя на все случаи жизни одна… Спасает? А не губит ли?.. Ты же не умеешь носить ее круглосуточно. Ты же из нее нет-нет да выглядываешь. Вон вчера: Лера с Наташей изволновались, чуть с ума не сошли, а ты о них вспомнил?.. Даже когда в машину сели, в Москву отправились — о чем думал? О неравнодушных к тебе женщинах? Об их ранимых, как оказалось, душах? Черта лысого! О крыле ты думал. О бампере и о фаре. О том, не ушел ли твой Олег в отпуск… А вот то, что женщины неравнодушные, что души у них ранимые, — это тебя напугало. Напугало, старый хрен?.. Ужас как! Поэтому и отбой бьешь…
Поначалу задело тебя, что Валерия оказалась большим мужиком, чем ты сам? Что ты ей был нужен для того же, для чего и она тебе?.. Задело. Засуетился ты, „портсигар“ сочинил… И зря. Устраивал тебя баланс, а дисбаланса ты не хотел… Не хотел, а получил. Сам дурак… А тут еще Наташа! Черт тебя дернул взять ее в цирк, расчувствовался, сказку ей показал, аппарат старика Бема из нафталина вытряхнул… Наташа не Валерия, с ней как со всеми нельзя, и ты это знаешь прекрасно. Знаешь? Как не знать, потому и мучает это тебя. Мама смешно говорит: мулиет. И странная штука: „мулиет“, потому что Наташа — единственная женщина (так это, так, возраст ни при чем!), перед которой ты другую форму надеть захотел. Более того: надел. Са-авсем иную, доселе не надеванную, непривычную. Вон даже Грант, похоже, малость удивился… А ведь нравится тебе эта форма, а, Саша? Нравится и в старую влезать неохота, верно? По крайней мере с Наташей… Она, повторим, — единственная женщина, с которой ты должен быть честным. До конца! А конец-то — вот он, рукой достать можно…»
