– Дистихи.
– На пятнадцати ливрах! Слишком жирно! Его сосед действительно на пятнадцати ливрах.
– Какой сосед?
– Да тот, из второй Бертодьеры.
– Дорогой комендант, простите меня, но ваш язык мне не вполне понятен.
– И правда, извините; из второй Бертодьеры – это значит, что арестант помещен во втором этаже бертодьерской башни.
– Следовательно, Бертодьерой называется одна из бастильских башен? Да, я слышал, что здесь каждая башня имеет свое название. Где же эта башня?
– Вот поглядите сюда, – показал Безмо, подходя к окну. – Вон на том дворе, вторая налево.
– Вижу. Значит, в ней сидит заключенный, на которого отпускается по пятнадцати ливров?
– Да.
– А давно уже он сидит?
– Давненько. Лет семь или восемь.
– Неужели у вас нет точных сведений?
– Ведь он был посажен не при мне, дорогой господин д’Эрбле.
– А разве вам ничего не сказали Лувьер и Трамбле?
– Дорогой мой… Простите, ваше преосвященство…
– Ничего. Итак, вы говорите?..
– Говорю, что тайны Бастилии не передаются вместе с ключами комендатуры.
– Вот что! Так, значит, этот таинственный узник – государственный преступник?
– Нет, не думаю; просто его пребывание окружено тайной, как все здесь, в Бастилии.
– Допустим, – сказал Арамис. – Но почему же вы свободнее говорите о Сельдоне, чем о…
– Чем о второй Бертодьере?
– Да.
– Да потому, что, по-моему, преступление человека, сочинившего дистих, гораздо меньше, чем того, кто похож на…
– Да, да, я понимаю. Но как же тюремщики? Ведь они разговаривают с заключенными?
– Разумеется.
– В таком случае арестанты, вероятно, говорят им, что они не виноваты.
– Да, они только об этом и твердят, вечно поют эту песенку.
– А не может ли сходство, о котором вы говорили, броситься в глаза вашим тюремщикам?
– Ах, дорогой господин д’Эрбле! Нужно быть придворным, как вы, чтобы заниматься такими мелочами.
– Вы тысячу раз правы, дорогой Безмо. Будьте добры, еще чуточку этого вина.
– Не чуточку, а целый стакан.
– Нет, нет! Вы остались мушкетером до кончиков пальцев. А я сделался епископом. Каплю для меня, стакан для вас.
– Ну, пусть будет по-вашему!
Арамис и комендант чокнулись.
– А кроме того, – добавил Арамис, подняв бокал и прищуриваясь на вино, горящее рубином, – кроме того, случается и так, что там, где вы находите сходство, другой его совсем не замечает.
– Нет, этого не может быть. Всякий, кто видел того, на кого похож этот узник…
– А мне кажется, дорогой Безмо, что это просто игра вашего воображения.
– Да нет же! Даю вам слово.
– Послушайте, – возразил Арамис, – я встречал многих, чьи лица были похожи на того, о ком мы говорим, но никто не придавал этому значения.
– Да просто потому, что есть разные степени сходства; сходство моего узника поразительное, и если бы вы его увидели, вы бы вполне согласились со мной.
– Если бы я его увидел… – равнодушно протянул Арамис. – Но, по всей вероятности, я его никогда не увижу.
– Почему же?
– Потому что, если бы я ступил ногой в эти ужасные камеры, мне показалось бы, что я навеки буду там похоронен.
– О нет, помещение у нас совсем неплохое!
– Рассказывайте!
– Нет, нет, не говорите дурно о второй Бертодьере. Там отличная камера, прекрасно обставленная, с коврами!
– Что вы говорите!
– Да, да! Этому юноше повезло; ему отвели лучшее помещение в Бастилии. Редкое счастье.
– Полноте, полноте, – холодно прервал Арамис, – никогда я не поверю, что в Бастилии есть хорошие камеры. А что касается ковров, то они, наверное, существуют только в вашем воображении. Мне мерещатся там пауки, крысы, жабы…
– Жабы! Ну, в карцерах, я не отрицаю…
– Самая жалкая мебель и никаких ковров.
– А глазам своим вы поверите? – сказал Безмо, все больше приходя в возбуждение.
– Нет, бога ради, не надо!
– Даже для того, чтобы убедиться в этом сходстве, которое вы отрицаете, как и ковры?
– Да это, должно быть, привидение, призрак, живой труп!
– Ничуть не бывало! Здоровенный малый.
– Печальный, угрюмый?
– Да нет же: весельчак.
– Не может быть!
– Пойдемте.
– Куда?
– Со мной.
– Зачем?
– Сделаем прогулку по Бастилии.
– Что?
– Вы все увидите, собственными глазами увидите.
– А правила?
– Это пустяки. Сегодня мой майор свободен, лейтенант обходит бастионы; мы здесь полные хозяева.
– Нет, нет, дорогой комендант! У меня мороз идет по коже при одной мысли о грохоте засовов, которые нам придется отодвигать.
– Полно!
– А вдруг вы забудете обо мне, и я останусь где-нибудь в третьей или четвертой Бертодьере… бррр!
– Вы шутите?
– Нет, говорю серьезно.
– Вы отказываетесь от совершенно исключительного случая. Знаете ли вы, чтобы добиться той милости, которую я предлагаю вам даром, некоторые принцы крови сулили мне до пятидесяти тысяч ливров?
– Неужели это так интересно?
– Запретный плод, ваше преосвященство! Запретный плод! Вы, как духовное лицо, должны хорошо знать это.
– Нет. Если меня кто интересует, то разве только бедный школьник, сочинивший дистих.
– Ладно! Посмотрим на него; он помещается рядом – в третьей Бертодьере.
– Почему вы говорите: рядом?
– Потому что, если бы я был любопытным, меня бы больше заинтересовала прекрасная камера с коврами и ее обитатель.
– Эка невидаль – обстановка! Да и обитатель, вероятно, самая невзрачная личность!
– Пятнадцатиливровый, ваше преосвященство, пятнадцатиливровый! Такие персоны всегда интересны.
– Как раз об этом я и позабыл спросить вас. Почему этому человеку отпускается пятнадцать ливров, а бедняге Сельдону только три?
– Ах, эти различия – тонкая вещь, сударь: тут король проявил доброту…
– Король?
– То есть кардинал, я ошибся. «Этот несчастный, – сказал Мазарини, – обречен до смерти томиться в тюрьме».
