мирка.
Там стало происходить нечто, напомнившее мне перестроечные и постперестроечные годы. Вначале всеобщая эйфория, братание и стремление к прогрессу. Потом общество стало как-то «портиться». Свобода оказалась слишком тяжёлой ношей для большинства: легче было не жить в состоянии постоянного выбора, а предоставить выбор другому, начальнику. Маленькие начальники набирали власть – люди охотно ее отдавали. Потом власть стала срастаться с деньгами, а маленькие начальники становились большими. «Свободная пресса» становилась постепенно продажной прессой. Не вся, конечно, но именно продажная получала от власти бюджетные деньги. Гражданские институты держались изо всех сил, но порча начала проникать и в них. Наконец, последний президент потребовал от парламента особых полномочий «в целях обеспечения безопасности отечества» – и парламент единогласно их ему предоставил. Вот тут уже запахло жареным, и я отправился за советом к своему трехглазому патрону.
Высотное здание, в котором я «вербовался» и которое так часто посещал в прежние годы, стояло на том же месте. Выглядело оно, правда, слегка облупившимся и запущенным – но ведь столько лет прошло. А вот прежнего офиса не было. Знакомая дверь была полуоткрыта, но за ней обнаружилась не приёмная с аквариумом во всю стену, а обычная разруха ремонта. Рабочие не знали, куда девались прежние хозяева, и их наниматели тоже этого не знали. Я обошел все помещения на этаже – и не нашел никаких следов тех, кто был мне нужен. Наш договор, похоже, завершился. Только вот, стоило ли его заключать? Не знаю. Да, мы выиграли новую перестройку – но всё снова возвращалось на круги своя. «Господи! – подумал я. – Что за несчастная страна! Ну, какого рожна этим людям еще надо?! Им же два раза приносили свободу на блюдечке – бери и пользуйся! – и дважды они от нее отказывались».
А может, дело как раз в этом, сынок? Не надо на блюдечке. Пусть люди захотят свободу сами, сами возьмут ее, и сами сберегут. Как это сделали в свое время американцы, отказавшись быть английской колонией. И если для свободного будущего нам понадобится революция – мы должны сделать ее сами! А если у страны будущего нет, и ей суждено развалиться или погибнуть – так тому и быть. Империи разваливаются, цивилизации погибают, но человечество остаётся. Если оно достойно остаться. Так я всё раздумывал и ни на что не мог решиться, даже поговорить откровенно со своими студентами. И тут ты пришел, с этим объявлением… Илюша, когда пойдёшь туда (а я думаю, ты пойдёшь – ты всегда был любопытным) постарайся объяснить этим миссионерам, что здесь они больше не нужны, потому что мы повзрослели. Или не повзрослеем никогда.
Поблагодари их от моего имени. Когда мы вместе вытаскивали страну из болота – это были лучшие годы моей жизни! И последнее: ты должен__________ ____ __
*****
Шеф внимательно читал мемуар, бегая глазами по строчкам – совсем как человек. Одновременно третий глаз, в середине лба, спокойно взирал на взбешённого собеседника. Дочитав до оборванного конца и выдержав приличествующую случаю паузу, Шеф заговорил.
– Дорогой Илья Антонович! Ещё раз уверяю вас, что к смерти вашего отца мы не имеем отношения. Да, средняя продолжительность жизни в вашей стране сейчас 110 лет. Но – средняя! У Антона Васильевича случился обширный инфаркт со смертельным исходом. Очень сожалею, поверьте. Тем более что косвенно мы все-таки виноваты: тем, что дали рекламу, которой вы заинтересовались. Естественно, он начал волноваться – и за свою страну, и за своего сына. Сердце не выдержало…
– Хорошо. Разъяснения приняты. Но как насчет слов отца, о том, что помощь нам больше не нужна? Зачем вы вообще дали эту рекламу? Почему сейчас? Продолжаете экспериментировать с моей страной?
– Я бы сказал иначе: продолжаем помогать. Спросите себя – а почему вы вообще обратили на нашу рекламу внимание, почему рассказали о ней отцу?
– Сейчас это неважно. Я присоединяюсь к его мнению: если нам понадобится революция – мы сделаем ее сами. Ваша помощь не требуется; спасибо, и давайте расстанемся. Навсегда.
– Поздно, Илья Антонович. Вы были заняты похоронами отца и упустили время. У нас уже есть заказчик. Кстати, вполне адекватный человек – с другими мы не работаем.
– И до каких пор так будет продолжаться? Мы что, всегда будем ходить на ваших помочах?!
– Нет, не всегда; со временем вы пойдёте сами. А наша миссия будет закончена, когда на очередное объявление никто не откликнется. И этот момент, этот день Х наступит уже очень скоро. По историческим меркам, конечно, то есть, вряд ли при вашей жизни, Илья Антонович. Но вы можете приближать день Х своим участием в проекте. Так же, как это делал ваш отец. Вы согласны?
– Нет, не согласен. Мы должны делать свою историю сами. К черту ваш проект и вашего заказчика! Кто дал ему право говорить от имени народа?
– А кто давал право вашему отцу?
– Никто. И в этом его ошибка. Он должен был действовать сам. И я должен.
Офис пропал, вместе с трехглазым собеседником. Илья стоял на той же улице, среди той же серой толпы. Только теперь она почему-то не казалась такой однородно-серой: он мог различить отдельные лица. «Оттенки серого», – усмехнулся Илья про себя, но понял, что неправ: тут были все цвета и все оттенки, которые складывались в переменчивую мозаику. «Значит, это мне такой бонус. Ну что ж, спасибо!» Илья застыл спиной к движению, заворожённо наблюдая огибающие разноцветные потоки. Но скоро его начали толкать и тогда, оглядевшись, Илья двинулся в ту сторону, где ярче всего переливались красные огоньки гнева и зелёные – надежды.
Врач от бога
Я – зек. Был. Теперь я свободен и жив. Несомненно, жив, потому что вокруг тот же лес, те же бараки, те же рожи вертухаев, те же доходяги-заключенные. Вот они забрасывают мёрзлой землёй моё тело. Нет у меня теперь тела. Оно и к лучшему – уцепиться не за что, еще раз за жилы потянуть не получится, господа хорошие, рожи бандитские – что с той стороны, лубянской, что с этой, колымской.
Свободен! Как я и полагал, нет никакого ада и рая, но что есть вот это – я не знал. Хотя, может, это моя индивидуальная ячейка, и меня просто не приняли в те самые, другие ячейки. Ну и отлично! Там, наверное, перенаселение, как у нас в бараке, а тут я, наконец, один.
Так, теперь освоимся. Тела я не имею, а
