если так, то непонятно, почему он пошел на сделку со своей совестью! Полушкин все деньги, которые зарабатывает, на книжку кладет, а живет на те, что ты зарабатываешь, Анна…
Теперь все головы сидевших в зале были повернуты к Анне. Полушкин на общественный суд не явился, ссылаясь на недомогание. Но едва ли он обрадуется решению общественного суда — ходатайствовать перед народным судом, удерживать из зарплаты Полушкина в течение шести месяцев двадцать пять процентов.
Вязов сделал паузу, тоже посмотрел на Анну. В его голове теснились противоречивые мысли. Мог ли он вмешиваться в личную жизнь, выносить ее на обсуждение людей? И в то же время он чувствовал свою правоту. Вязов не стал произносить последнего слова: придет время, и Анна сама поймет — жить или не жить ей с Полушкиным.
— Мое предложение такое: пусть Волошин возместит государству ущерб, понесет наказание в такой же мере, если не в большей, чем Полушкин. — Иван повернулся медленно и, не спеша, словно каждый шаг ему давался с трудом, возвратился на свое место.
Платон видел, как руки его снова распластались на красной скатерти. Единственное, чего он не заметил, — это пульсирующей жилки на запястье.
— Пр-равильно, Иван! — откуда-то с задних рядов выкрикнул Софа Хабибулин, бригадир сплавщиков. Несмотря на теплую погоду, он носил шапку из заячьего меха. Она служила мишенью для насмешек всего поселка.
— А ты выйди и скажи, чего из угла митингуешь, — постучал по столу карандашом председательствующий Поликарп Данилович Сорокин.
— Батя-то, батя, — толкнул локтем Корешова Виктор. — Будто и взаправду судья…
Но Платона занимали сейчас другие мысли. Он видел, как голова Волошина клонилась все ниже. И ему вдруг стало жалко старого мастера, по-человечески жалко. Ведь дожить до таких лет честно, чисто, иметь такой авторитет и, на тебе, сорваться, предстать перед товарищеским судом. Неужели вот так же сорвался когда-то и его дед, Панас Корешов? Неужели человек не может прожить жизнь без этих срывов, чтобы не споткнуться? Ведь и дед, наверное, был тоже честным, командовал партизанским отрядом, боролся за Советскую власть. Что его заставило перекинуться к бандитам, поступиться своей честью? «Поступиться своей честью»… — Платон не отрывал взгляда от сгорбленной волошинской спины, точно на ней был написан ответ на его вопросы.
— Жалко Волошина, — признался Платон Виктору, стараясь сохранить равновесие на тонкой жердочке, переброшенной через топкое место.
— Чего жалеть, — отозвался Виктор. — Раз заслужил — получай. Легко еще отделался.
— А если бы… — Платон оборвал на полуслове, взмахнул руками, соскользнул с жерди, нога по щиколотку увязла в липкой грязи. — Фу, черт!
— Это тебе не асфальтированные улицы, — рассмеялся Виктор. — Ты о чем хотел сказать?
— Да так, — Платон уже выбрался на сухое место и вытирал сапоги о траву. Он хотел признаться Виктору, но передумал. Странно, но Платон под впечатлением собрания вдруг впервые пожалел деда. Нет, пожалуй, не то слово, не пожалел, а ему хотелось, несмотря ни на что, думать о нем хорошо. Но как можно было так думать, если люди давно вынесли ему свой приговор.
3
Платон заметил, что старик Сорокин как-то странно поглядывал на него. Однажды в субботний вечер, когда Платон и Виктор рано возвратились с работы, он отозвал Корешова в сторону и прямо спросил:
— Не сын ли ты Ивана Корешова?
— Если и сын, то что, из квартиры выгоните? — помрачнел парень.
Старик даже сплюнул.
— Балда! Чего боялся, чего скрывал?
— Я не боялся и не скрывал, — ответил Платон запальчиво. — Что же мне на всех перекрестках теперь кричать, что мой дед предатель! Я просто о нем до приезда сюда и не думал…
— Не думал, — повторил Поликарп Данилович, все еще сердито поглядывая на Корешова. — Такая вы сейчас молодежь пошла, что дедов своих ни в копейку не ставите.
— Мне своим дедом хвалиться нечего.
— Да не обижайся. — Старик положил руки на плечи Платона. — За деда своего вины не принимай.
Старик Сорокин ушел в избу.
— Что это батя с тобой объяснялся? — спросил Виктор. — Его хлебом не корми, а дай мораль почитать…
— Не о том речь. Видишь ли, здесь когда-то жили мой дед и отец… Дед командовал партизанским отрядом, потом председателем волисполкома был, потом, — Платон с шумом потянул в себя воздух, — потом будто бандитом стал…
— Интересно-то как! — восхитился Виктор.
— И только?
— А что еще! Думаешь, в милицию тебя заберут. Признаться, я хоть и вырос здесь, а ни о каком таком Панасе Корешове и не слышал. Да ты брось хандрить! — Виктор в шутку толкнул Платона плечом. — Ну его к дьяволу этого деда, стоит за него нервы портить. Пойдем-ка лучше сегодня на танцы. С девчатами познакомлю…
— Пойдем, — согласился Платон.
Воскресным ранним утром, когда Платон и Виктор еще сладко посапывали в постели, Поликарп Данилович вышел из дому. Небо было густо усыпано звездами. Поликарп Данилович на зрение не жаловался, да и с завязанными глазами нашел бы он тропку. Она начиналась за крайними домами, бежала прочь от поселка, теряясь в зарослях молодого пихтача. За околицу его провожала свора разбуженных псов, недовольно и сонно тявкавших. Потом отстали и они. На сей раз старик Сорокин прихватил с собой остро отточенный топор с коротким походным топорищем. Обильная роса, лежавшая на листьях, брызгала в лицо. Тропа шла вдоль таежного ключа, сипло бурчавшего в темноте. По левую руку тянулись старые поруби. Здесь он с Волошиным работали погонщиками на конно-ледяной дороге… Странно даже и вспомнить — поперечная пила, топор и волокуша — вот и вся тогдашняя техника в лесу.
Поликарп Данилович припомнил себя молодым, и ноги понесли его быстрей. Всю ночь старик Сорокин не спал, ворочался в кровати. Платон живо напомнил ему Панаса Корешова. Странная, запутанная история… Не те времена, чтобы внуков преследовать за то, что совершили когда-то их деды… А все-таки боялся признаться, стыдно, рассуждал старик Сорокин. Да, по закону внуки не отвечают за дедов, а все-таки совесть жжет… Вот возвращусь из тайги, расскажу ему все, что знаю о его деде… А может быть, не стоит? Тут же спрашивал себя Поликарп Данилович. Не стоит новой поросли знать о той трухе, на которой она выросла…
Воспоминания и сомнения. Они бередили душу Поликарпа Даниловича, пока не разомкнулась над тайгой ночь и солнечный свет не обласкал землю. Вместе с ночью ушли они куда-то за отроги Сихотэ-Алиня и будто ничего такого на белом свете вообще не бывало.
Старые поруби давно остались позади, а старик Сорокин все шагал и шагал без устали, все дальше и дальше углубляясь в тайгу. В сумерках Поликарп Данилович сделал привал, стал
