– Вы к нам придете; я премило устроился. Ко мне будут ходитьнаши лицейские; я заведу вечера...
Я с недоумением и тоскою смотрел на него. Наташа умоляламеня взглядом не судить его строго и быть снисходительнее. Она слушала егорассказы с какою-то грустною улыбкой, а вместе с тем как будто и любовалась им,так же как любуются милым, веселым ребенком, слушая его неразумную, но милуюболтовню. Я с упреком поглядел на нее. Мне стало невыносимо тяжело.
– Но ваш отец? – спросил я, – твердо ли вы уверены, что онвас простит?
– Непременно; что ж ему останется делать? То есть он,разумеется, проклянет меня сначала; я даже в этом уверен. Он уж такой; и такойсо мной строгий. Пожалуй, еще будет кому-нибудь жаловаться, употребит, однимсловом, отцовскую власть... Но ведь все это не серьезно. Он меня любит безпамяти; посердится и простит. Тогда все помирятся, и все мы будем счастливы. Ееотец тоже.
– А если не простит? подумали ль вы об этом?
– Непременно простит, только, может быть, не так скоро. Нучто ж? Я докажу ему, что и у меня есть характер. Он все бранит меня, что у менянет характера, что я легкомысленный. Вот и увидит теперь, легкомыслен ли я илинет? Ведь сделаться семейным человеком не шутка; тогда уж я буду не мальчик...то есть я хотел сказать, что я буду такой же, как и другие... ну, там семейныелюди. Я буду жить своими трудами. Наташа говорит, что это гораздо лучше, чемжить на чужой счет, как мы все живем. Если б вы только знали, сколько она мнеговорит хорошего! Я бы сам этого никогда не выдумал; – не так я рос, не такменя воспитали. Правда, я и сам знаю, что я легкомыслен и почти ни к чему неспособен; но, знаете ли, у меня третьего дня явилась удивительная мысль. Теперьхоть и не время, но я вам расскажу, потому что надо же и Наташе услышать, а вынам дадите совет. Вот видите: я хочу писать повести и продавать в журналы, также как и вы. Вы мне поможете с журналистами, не правда ли? Я рассчитывал на васи вчера всю ночь обдумывал один роман, так, для пробы, и знаете ли: могла бывыйти премиленькая вещица. Сюжет я взял из одной комедии Скриба... Но я вампотом расскажу. Главное, за него дадут денег... ведь вам же платят!
Я не мог не усмехнуться.
– Вы смеетесь, – сказал он, улыбаясь вслед за мною. – Нет,послушайте, – прибавил он с непостижимым простодушием, – вы не смотрите наменя, что я такой кажусь; право, у меня чрезвычайно много наблюдательности; вотвы увидите сами. Почему же не попробовать? Может, и выйдет что-нибудь... Авпрочем, вы, кажется, и правы: я ведь ничего не знаю в действительной жизни;так мне и Наташа говорит; это, впрочем, мне и все говорят; какой же я будуписатель? Смейтесь, смейтесь, поправляйте меня; ведь это для нее же высделаете, а вы ее любите. Я вам правду скажу: я не стою ее; я это чувствую; мнеэто очень тяжело, и я не знаю, за что это она меня так полюбила? А я бы,кажется, всю жизнь за нее отдал! Право, я до этой минуты ничего не боялся, атеперь боюсь: что это мы затеваем! Господи! Неужели ж в человеке, когда онвполне предан своему долгу, как нарочно, недостанет уменья и твердостиисполнить свой долг? Помогайте нам хоть вы, друг наш! вы один только друг у наси остались. А ведь я что понимаю один-то! Простите, что я на вас такрассчитываю; я вас считаю слишком благородным человеком и гораздо лучше меня.Но я исправлюсь, будьте уверены, и буду достоин вас обоих.
Тут он опять пожал мне руку, и в прекрасных глазах егопросияло доброе, прекрасное чувство. Он так доверчиво протягивал мне руку, такверил, что я ему друг!
– Она мне поможет исправиться, – продолжал он. – Вы,впрочем, не думайте чего-нибудь очень худого, не сокрушайтесь слишком об нас. Уменя все-таки много надежд, а в материальном отношении мы будем совершеннообеспечены. Я, например, если не удастся роман (я, по правде, еще и давечаподумал, что роман глупость, а теперь только так про него рассказал, чтобвыслушать ваше решение), – если не удастся роман, то я ведь в крайнем случаемогу давать уроки музыки. Вы не знали, что я знаю музыку? Я не стыжусь жить и такимтрудом. Я совершенно новых идей в этом случае. Да, кроме того, у меня естьмного дорогих безделушек, туалетных вещиц; к чему они? Я продам их, и мы,знаете, сколько времени проживем на это! Наконец, в самом крайнем случае, я,может быть, действительно займусь службой. Отец даже будет рад; он все гонитменя служить, а я все отговариваюсь нездоровьем. (Я, впрочем, куда-то ужзаписан.) А вот как он увидит, что женитьба принесла мне пользу, остепениламеня и что я действительно начал служить, – обрадуется и простит меня...
– Но, Алексей Петрович, подумали ль вы, какая история выйдеттеперь между вашим и ее отцом? Как вы думаете, что сегодня будет вечером у нихв доме?
И я указал ему на помертвевшую от моих слов Наташу. Я былбезжалостен.
– Да, да, вы правы, это ужасно! – отвечал он. – Я уже думалоб этом и душевно страдал... Но что же делать? Вы правы: хотя только бы ее-тородители нас простили! А как я их люблю обоих, если б вы знали! Ведь они мневсе равно что родные, и вот чем я им плачу!.. Ох, уж эти ссоры, эти процессы!Вы не поверите, как это нам теперь неприятно! И за что они ссорятся! Все мы такдруг друга любим, а ссоримся! Помирились бы, да и дело с концом! Право, я бытак поступил на их месте... Страшно мне от ваших слов. Наташа, это ужас, что мыс тобой затеваем! Я это и прежде говорил... Ты сама настаиваешь... Нопослушайте, Иван Петрович, может быть, все это уладится к лучшему; как выдумаете? Ведь помирятся же они наконец! Мы их помирим. Это так, это непременно;они не устоят против нашей любви... Пусть они нас проклинают, а мы их все-такибудем любить; они и не устоят. Вы не поверите, какое иногда бывает доброесердце у моего старика! Он ведь это так только смотрит исподлобья, а ведь вдругих случаях он прерассудительный. Если б вы знали, как он мягко со мнойговорил сегодня, убеждал меня! А я вот сегодня же против него иду; это мнеочень грустно. А все из-за этих негодных предрассудков! Просто – сумасшествие!Ну что если б он на нее посмотрел хорошенько и пробыл с нею хоть полчаса? Ведьон тотчас же все бы нам позволил. – Говоря это, Алеша нежно и страстно взглянулна Наташу.
– Я тысячу раз с наслаждением воображал себе, – продолжал онсвою болтовню, – как он полюбит ее, когда узнает, и как она их всех изумит.Ведь они все и не видывали никогда такой девушки! Отец убежден, что она простокакая-то интриганка. Моя обязанность восстановить ее честь, и я это сделаю! Ах,Наташа! тебя все полюбят, все; нет такого человека, который бы мог тебя нелюбить, – прибавил он в восторге. – Хоть я не стою тебя совсем, но ты любименя, Наташа, а уж я... ты ведь знаешь меня! Да и много ль нужно нам для нашегосчастья! Нет, я верю, верю, что этот вечер должен принесть нам всем и счастье,и мир, и согласие! Будь благословен этот вечер! Так ли, Наташа? Но что с тобой?Боже мой, что с тобой?
Она была бледна как мертвая. Все время, какразглагольствовал Алеша, она пристально смотрела на него; но взгляд еестановился все мутнее и неподвижнее, лицо все бледнее и бледнее. Мне казалось,что она, наконец, уже и не слушала, а была в каком-то забытьи. ВосклицаниеАлеши как будто вдруг разбудило ее. Она очнулась, осмотрелась и вдруг –бросилась ко мне. Наскоро, точно торопясь и как будто прячась от Алеши, онавынула из кармана письмо и подала его мне. Письмо было к старикам и ещенакануне писано. Отдавая мне его, она пристально смотрела на меня, точноприковалась ко мне своим взглядом. Во взгляде этом было отчаяние; я никогда незабуду этого страшного взгляда. Страх охватил и меня; я видел, что она теперьтолько вполне почувствовала весь ужас своего поступка. Она силилась мне что-тосказать; даже начала говорить и вдруг упала в обморок. Я успел поддержать ее.Алеша побледнел от испуга; он тер ей виски, целовал руки, губы. Минуты черездве она очнулась. Невдалеке стояла извозчичья карета, в которой приехал Алеша;он подозвал ее. Садясь в карету, Наташа, как безумная, схватила мою руку, игорячая слезинка обожгла мои пальцы. Карета тронулась. Я еще долго стоял наместе, провожая ее глазами. Все мое счастье погибло в эту минуту, и жизньпереломилась надвое. Я больно это почувствовал... Медленно пошел я назад,прежней дорогой, к старикам. Я не знал, что скажу им, как войду к ним? Мыслимои мертвели, ноги подкашивались...
