свою отдала, чтобы утешить свою любимую матушку Феофан ию и помочь ей в ее горе и затруднениях.
Положение нового монастыря было действительно незавидное. Под него было отведено много места за Московской заставой, но материальной помощи к построению монастыря не было. Положение игуменьи Феофании казалось безвыходным, так что никогда не унывающая Дарьюшка смутилась за свою «генеральшу»[8].
Но с благословением Божиим да с помощью людей Божиих выстроили сначала деревянную церковь на кладбище да башню. В этой башенке и поселилась Дарьюшка по приказанию и благословению игуменьи, чтобы собирать доброхотные жертвования мимоходящих богомольцев на благоустройство созидающейся обители.
— Освятили башню, — рассказывала Дарьюшка, — украсили святыми образами; кружечку выставили, тарелочку поставили, а мне дураку велели сидеть в башне.
— Пошлет Господь дателя, а ты поблагодари за всякое даяние да в кружечку положи. Наше дело молиться и трудиться, а там Господь все устроит, — говорила Дарьюшке игуменья.
Преданная, любящая Дарьюшка не прекословила и одиноко поселилась в отдаленной от других строений башне. Иногда на смену ей приходили другие старицы, которые, в числе четырех, жили в небольших келейках на кладбище; они же ей и пищу приносили. (Остальные жили временно совсем в ином месте на Васильевском острове). Непритязательная, скромная Дарьюшка молилась и трудилась, и подаяния собирала, не жалуясь на свое одиночество, выносить которое ей, однако, очень было тяжело.
— Летом-то ништо, — вспоминала она об этом периоде своей жизни, — а зимой уж больно жутко приходилось: ни птица тебе не прокричит, ни собака не залает, а людей и днем куда мало! Разве проведут когда светлолобых (солдат) мимо, иль мужички с возами проедут, а то странничка Господь пронесет. Только для быков тут была торная дорожка; вишь гнали их издалека до быкова места. Иной бедняга так тебе умается, что ажно хромать станет: уж таково же жалко станет бедного быка, и заплачет убогий человек Спасу Милостиву: «Господи! Да донеси ж ты бедного быка до быкова места».
Подаяния собирались скудно и мало, но иногда попадались Дарьюшке и богатые жертвователи.
Однажды посетил ее обер-прокурор Св. Синода, которому Дарьюшка и высказала горе новой обители. После этой беседы со старой Дарьюшкой он побывал у игуменьи Феофании и рассказал ей о своей беседе с Дарьюшкой. А вскоре после того государь приказал выдавать по 25 тысяч рублей в год, пока выстроят келии с церковью и больницей, а там явились и другие щедрые жертвователи.
Так игуменья Феофания со своими сподвижницами, среди которых далеко не последнее место занимала смиренная Дарьюшка, выстроила Воскресенский женский монастырь, «с трудами да слезами, молитвою да любовию к каждой душе человеческой» по выражению Дарьюшки.
Не для одних лишь своих утешниц-монахинь, не для одной лишь св. обители жила Дарьюшка и в Петербурге. И здесь она каждую свободную минуту тратила, как прежде, на богомолья. Достигнув престарелого возраста, она обладала необыкновенной быстротой ног и любила ходить, одолевая мороз, зной и усталость. Молодому человеку нелегко было поспеть за ней. Она так никогда и не говорила о себе, что «сходила» куда-нибудь, а всегда «сбегала». Обыкновенно в Петербурге она любила бегать с Васильевского острова от Благовещенской церкви к обедне к Скорбящей (на углу Шпалерной улицы и Воскресенского проспекта) или в Казанский собор. Чтобы доставить ей это удовольствие, игуменья иногда посылала ее с поручениями: зайти с письмом к кому-нибудь из добрых знакомых, очень дороживших посещениями этой простой, любящей старушки. И замечательно, что куда бы ни послали Дарьюшку, она первоначально шла прямо в Казанский собор, здесь стояла обедню, беседовала с нищими и отсюда бежала к Скорбящей, где опять молилась все время, покуда служились молебны, а потом уже идет по поручению или куда ей надобно. Весьма нередко богатые и знатные люди приезжали к матушке игуменье с просьбой отпустить Дарьюшку погостить у них, особенно если у кого кто болен, или какое горе. Все любили эту добрую, простую, скромную старушку, с которой и помолиться, и погоревать было отраднее.
Не раз дивился народ, как, бывало, на роскошных санях сидит в дорогой шубе важный барин и бережно поддерживает рядом с ним сидящую сгорбленную старушку в черном коленкоровом шугайчике, или знатная барыня, в бархате и атласе, прежде чем сама сядет в свою тысячную карету, заботливо усаживает бедную старушку.
Да, это была простая, бедная старушка, но ведь она всюду приносила утешение. Да, это была и по наружности маленькая, сгорбленная старушка, с бледным худым лицом в морщинах, впрочем, всегда опрятная, можно сказать, изящная в своей бедной одежде, — но сколько любви, ума, света было в ее голубых глазах, сколько мысли на ее широком лбу, сколько отрады в ее кротком и приветливом, неспешном разговоре. Всех она горячо любила своим бесхитростным, незлобивым сердцем, всем готова была оказать услугу, помощь и утешение, и, по своей смиренной скромности, едва ли даже и сознавала, как она дорога и необходима каждому.
Вообще же Дарьюшка особенно любила своих «родимых», как она называла нищих и убогих, вдов и сирот. Много добра она им делала, и крепко любили ее за то «человеки Божии».
Такова была всеобнимающая любовь Дарьюшки.
Не менее поразительна ее вера, безусловная, отрицающая даже возможность неверия и соединенная со святой простотой, свойственной только детям и ангелам.
Сила и простота веры Дарьюшки были так велики, что во всяком затруднении, каково бы оно ни было и чего бы ни касалось, она с верой, исполненной смиренного дерзновения, обращалась к неземной помощи и по своей вере получала желаемое, и всякий выход из затруднения объясняла всегда Божественной помощью, ничего не приписывая в этом случае себе.
Она называла себя «худым человеком», «дураком», «сумасшедшим», и в этом кротком смирении проглядывает юродство, в уничижении которого — самая глубокая печать русской святости. Ее всепрощающая милующая душа изнывала и болела от безмерной жалости ко всякой твари.
«Господи, вразуми Ты жалостных разбойников!», «Родимые, не режьте, не губите своих душенек!» — часто слезно молилась она, сама дрожа от страха в своей башенке, куда ее определили собирать пожертвования на святую обитель.
«Наше дело молиться и трудиться, а там Господь все устроит», — с верой наставляла возлюбленная матушка преданную сподвижницу. Эта маленькая бодрая старушка всюду приносила радость и утешение. Ее задушевные рассказы, отмеченные «нездешней» мудростью, «струятся», как живой родник. Суровый подвиг странничества во славу Божию, благоухание добрых дел, смиренное на Бога упование, неоскудевающая милостыня, самоотверженная любовь говорят о высокой мере русской святости, прикровенно и сейчас присутствующей в мире.
Когда Воскресенский монастырь был уже отстроен совсем, каждой инокине дали по келье,
