да откроет свою котомочку…
***
Утро в деревне задалось ясное, солнечное.
– Доброму дню быть, – подумала бабка Котяжиха, идя из лесу с полной корзиной грибов.
Ноги её и подол платья были мокрыми от росы. По дороге ей навстречу бежали девчонки, в длинных сарафанчиках, что от старших сестёр достались в наследство, на поясе подвязаны они были верёвочками, чтоб не так длинно было, головки покрыты платочками беленькими, на ногах – лапоточки.
– Здравствуй, бабушка! – поздоровались они, поравнявшись с бабкой Котяжихой, и поклонились ей дружно.
– Здравствуйте, девчатки мои хорошие! Что, за грибами пошли?
– За грибами, – закивали те, – А ты уж, видать, набрала? Эва, полное лукошко у тебя.
– Набрала, – улыбнулась бабка Котяжиха, – Ну, ничего, и вам там осталось. Все с полными корзинками вернётесь домой.
Девчонки радостно взвизгнули, поклонились и побежали в лес.
А бабка Котяжиха не спеша пошла по дороге, неся тяжёлую корзину. Вот уж и улица деревенская показалась. И тут услыхала она отчаянные вопли. Кто-то не кричал, а именно вопил во всё горло, и была это одна из жительниц деревни. Бабка Котяжиха сразу всё поняла, орала она на сестру мужа, бедную, разнесчастную Алёнку.
Алёнка и брат её Степан жили в родительском доме, рано остались они без родителей, и после их смерти, когда заболели они да ушли в одночасье один за другим, Степан дал себе слово вырастить сестрёнку младшую, как родные мать с отцом. Детей лихоманка не потревожила, живы они остались. Степан Алёнку очень любил, был он добрым, ласковым, и сестрёнку такой же воспитал, доброй ко всему живому. Ни одну собаку, ни одну кошку она не пропустит, всех погладит, всех накормит. И в огороде у неё всё росло, не гляди, что девчоночка ещё совсем – ветку сухую воткнёт, и та зацветёт. Бабка Котяжиха Алёнку любила, привечала.
– Вот уж красуня-то вырастет, и судьба у неё хорошая будет, – улыбалась она про себя, встречая Алёнку на улице. Та всегда кланялась бабушке, да про здоровьичко спрашивала, иль интересовалась – помочь может чем надобно.
И вот, пришло время, женился Степан. И привёл он в дом Матрёну. Матрёна была из семьи зажиточной. Привела она с собой скотину, да принесла добра всякого – перину пуховую с подушками в приданое, полотенца, утварь всяческую, да одежды разной. И решила, что она теперь барыня в этом добротном, просторном и тёплом доме. Алёнку она сразу выгнала из избы в чулан, бросила ей на топчанок матрас, соломой набитый, старое лоскутное одеяло, да подушку, сеном приправленную. Вот и вся радость. С утра до ночи заставляла она её работать, всё какие-то дела девчонке находила, лишь присядет Алёнка, Матрёна уж тут как тут:
– Чего расселась, бездельница?
Вздохнёт Алёнка, да снова пойдёт работать. А Матрёна стоит – руки в бока упрёт, ещё и тычков в спину ткнёт, да тумаками приправит.
А уж когда ребёнок народился, тут и вовсе Алёнке пощады не стало, гоняла её Матрёна, как сидорову козу. Да что работа, её-то Алёнка не боялась, трудолюбивая она была да хозяйственная, так ведь Матрёна такими ли словами обидными да проклятиями девчонку осыпала, что у той слёзы горькие на глазах не просыхали, а Матрёна слёзы увидит, да ещё тычков надаёт, не смей, мол, нюни тут мне распускать. Синяки да ссадины с тела Алёнки не сходили.
Степан поначалу заступался за сестрёнку младшую, только быстро затих, Матрёна ему рот завсегда затыкала:
– Я тут хозяйка. На моём живёте. Кабы не я, так ничего бы у вас не было. В голую избу я к вам пришла, да сама всё добро с собой принесла. А вы голь перекатная. Так что молчите!
И молчал Степан, другой бы может кулаком злую жену уму-разуму научил, а этот не умел так. И родители их в любви да согласии жили, и сам он человеком добрым был, не мог на жену руку поднять, хоть и видел, что злая она, сварливая баба. Да куда ж теперь деваться, и сыночек вот у них уже растёт.
Ну, а на этот раз Матрёна уж что-то сильно разошлась. Подходя к дому Степана, бабка Котяжиха увидала, что все жители высыпали на улицу со своих дворов, и подглядывают, крадучись, через плетень во степанов двор. Но подойти боялись, знали суровый нрав Матрёны. Она ведь и палкой могла хлестнуть, и камнем бросить, а уж язык до чего был поганый, Боже упаси! Чего она только могла не наговорить в своей злобе чёрной!
Бабка Котяжиха поставила на землю тяжёлую корзину и остановилась, опершись на свою клюку. В это время калитка стремительно распахнулась, и на дорогу, споткнувшись, вылетела и упала Алёнка. Коса её была растрёпана, лицо расцарапано, кофточка, и без того дышащая на ладан, была разорвана на груди и спине. Девушка сильно плакала и дрожала. А за ней вослед, с розгами в руках, бежала и орала Матрёна:
– Что ж ты натворила-то, а, иродова девка? Ах, ты гадина такая! Кто тебе позволил это делать? Да я ж тебя до смерти засеку!
Бабка Котяжиха быстрым шагом поспешила к Матрёне. Она успела вовремя, встала между лежащей на дороге девушкой и разъярённой злой бабой, и взмах тяжёлой крепкой руки Матрёны с розгой пришёлся аккурат на плечо бабки Котяжихи. Бабы вскрикнули, мужики ахнули, бабка же Котяжиха и мускулом не повела, как стояла, так и продолжила стоять. Матрёна смутилась на миг, да только злоба её давно уж совесть задушила, и потому не могла она остановиться, её всё несло и несло, розгу только за спину спрятала:
– Что тебе, старая, надо? Чего ты здесь встала? Иди своей дорогой, куда шла!
Мужики снова ахнули, а бабы перекрестились – слыханное ли дело со старым человеком так говорить, да ещё с кем – с самой бабкой Котяжихой!
Та же стояла подбоченившись и глядела на Матрёну, у которой только что пена изо рта не шла, как у бешеной собаки.
– Ах, ты жаба черноротая! – сказала нараспев бабка Котяжиха, – Ты на кого это руку-то подняла? На сироту? Давно я слышала, что ты её лупцуешь да гоняешь.
– А твоё какое дело? – встала в позу Матрёна, – Как хочу, так и живу. Это мой дом!
– Твой дом? – протянула бабка Котяжиха, – Не-е-ет, не твой это дом. Это дом Алёнки да Степана. А ты пришлая в нашей деревне и порядков своих устанавливать не станешь.
– Пришлая-не пришлая, а что хочу, то и делаю!
– Не-е-ет, милая, что хочешь ты делать не будешь. Это я тебе говорю, бабка Котяжиха.
– Да кто ты такая?
– Да никто. Так, бабка обыкновенная. А ты, жаба черноротая, ещё своё получишь.
– Да пошла ты, буду я ещё с тобой разговаривать, проклятущая! Немочь чёрная тебе на голову! – взбеленилась Матрёна.
– Ах, так, – сказала бабка, улыбнувшись.
– Чтоб у тебя перья во рту вылезли вместо зубов! И чтоб ты слова сказать не могла и света белого не взвидела! – заключила Матрёна.
Бабы ахнули и прижали к губам уголки платков, а мужики, закряхтели, отворачиваясь и крестясь. Матрёна же плюнула на землю, хлопнула калиткой и убежала к себе во двор.
Бабка Котяжиха повернулась к Алёнке и сказала:
– Вставай, донечка, вставай, милая. Пойдём со мной.
Девушка поднялась с земли. Лицо её залито было слезами, а на щеке виднелось багровое пятно. Она стыдливо прикрывала руками грудь, сводя разорванные края кофточки. Бабка Котяжиха пошла, было, к своей корзинке, да Алёнка её опередила:
– Я помогу вам, бабушка, – сказала она тихо, осипшим от слёз голосом.
– Пойдём со мной, – повторила бабка Котяжиха, – У меня жить будешь.
И они пошли по улице, а народ, перешёптываясь, глядел им вслед.
Глава 2
Бабка Котяжиха шла позади Алёнки неторопливым шагом. Она смотрела на ноги девушки, распухшие, все в порезах, и качала сокрушённо головой – бедняжка, видимо, постоянно ходила босиком, без лаптей.
– А что, донюшка, обувки-то у тебя никакой нет? – окликнула бабка Котяжиха Алёнку.
– Была обувка, – оглянулась Алёнка, – Да Матрёна её спрятала, сказала нечего обувь
