полдня гонялись, чтобы сфотографировать…
— Да ты не переживай, — ответил Вася, — мы их не догоним.
— Почему?
— До конца проселка не успеем, а на шоссе они в момент оторвутся.
— Ну и хрен с ними, — успокоился сержант. — Если здраво рассуждать, незачем было и погоню затевать. Никаких криминальных фактов против них не имеется. Рыло в пуху — не улика, к делу не подошьешь.
«Волга» первой достигла шоссе и на предельной скорости ушла в отрыв.
— Что ты напишешь в рапорте? — спросил Вася.
— Ну, к примеру, экипаж в таком-то составе двадцать минут преследовал белую «Волгу», поскольку водитель и пассажир показались нам подозрительными — их рыла явно были в пуху… Как по-твоему, сколько лет на нас будут пальцем показывать после такого рапорта?
— Года три, думаю.
— Вот и я о том. Какой рапорт, Вася?.. Патрулировали в районе деревни Тарутиха после задержания гражданина Темникова — вся любовь. Не будем голову морочить себе и другим.
— А как быть с покалеченным мужиком?
— О нем и вовсе писать нечего. Кто такой? Как сюда попал? Куда делся? Кто покалечил? Сплошной туман. Нашли бы — другое дело.
— Наверно, подобрал кто-нибудь по доброте душевной, — предположил Вася.
— Скорее всего, — согласился Гриценко. — Но для очистки совести давай вернемся и еще раз посмотрим. Может, не заметили, когда проезжали? Все равно по пути.
Желтый «уазик» развернулся и покатил к развилке на тридцать четвертом километре.
Наступила суббота. Сгущались пепельные сумерки короткой июльской ночи.
13
Перед выходными днями, особенно ближе к ночи, в травмопункте скучать не приходилось. Только успевай поворачиваться. Ушибы, вывихи, переломы… Зимой косяком шли пострадавшие на скользких, ледяными буграми вздыбленных тротуарах, летом приходили поправлять здоровье жертвы бытовых мордобоев, от которых разило винищем. Бинты, йод, гипс, перекись, ватные тампоны — без конца. Некогда посидеть, расслабиться, подумать в тишине о смысле жизни. Хлопают, хлопают двери, черт бы побрал этих битых, ломаных, исцарапанных… Граждане дурью маются, а ты прыгай белочкой.
Но сегодня не дежурство — мечта. Тьфу-тьфу, чтоб не сглазить… Всего-то трое пациентов. Одному люмпену врезали грязной бутылкой по башке; получил противостолбнячный укол, полюбовался в зеркало повязкой на плешивой своей черепушке и тихо смылся, прихватив пузырек с настойкой бодяги. Другой, рокер занюханный, перевернулся на повороте; девчонку с заднего сиденья размолотило о фонарный столб, а сам отделался переломом пальца и пустяковыми ссадинами. Третьим был Максимов, или как там его… Смирно лежит на топчане, дремлет в ожидании «скорой».
Нет, хорошее дежурство, душевное. Жаль только, Тюрин никак не утихомирится. Не докучают работой — сиди в своем кабинете, уткнувшись в толстый журнал, и не вибрируй. Так нет же: посидит, посидит да и высунется, и ну цепляться ко всяким дурацким мелочам. Как бабка сварливая, честное слово. Похоже, здорово ему перед дежурством мозоли оттоптали. Узнать бы, кто это так лихо вымотал ему нервы…
Однако до чего же шустра наша «скорая». Сорок минут назад вызвала, а бригады до сих пор нет. Метеоры… Или прошляпили на диспетчерском? Может, повторить вызов?
Лариса Ивановна чуток поколебалась и решила не суетиться. Пациент не дергается, и ты не дергайся, сказала она себе.
Кажется, Тюрину надоело выкаблучиваться, что-то давненько не высовывался из своего кабинетика. Устал, бедный. Надо воспользоваться, пока снова не встрепенулся.
У Батуриной был параллельный телефон. Она решила все-таки позвонить Косте. Ах, поздно? Ничего, потерпит, любитель левых круизов. Не тот случай, чтобы возникать — при его-то грехах. Конечно, крупный разговор затевать не стоит, а тем более угрожать разрывом, поскольку это совершенно не в ее интересах, однако легкая чесночная клизма не повредит. Исключительно ради профилактики.
Она набрала номер. После пятого гудка сонный женский голос сказал: «Квартира Преловских». Лариса Ивановна положила трубку. Не вступать же в идиотские объяснения с бдительной мамашей ловеласа. Придется клизму отложить до вечера. Тем хуже для него. При личной встрече не отведешь глазки, когда зайдет речь о тонкостях ламбады и дивном закате над Валаамом.
— Я могу, наконец, воспользоваться телефоном? — с предельной учтивостью спросил Тюрин, возникая, на пороге батуринской клетушки.
Лариса Ивановна вздрогнула от неожиданности. Ну не кот ли помоечный? Тишком прокрался, на мягких лапах…
— Пожалуйста, Никита Петрович, сделайте одолжение! — пропела, она с интонациями провинциальной актрисы.
— Надеюсь, вам удалось дозвониться до «скорой» и поторопить этих черепах, — с большой долей уверенности предположил Тюрин.
— У этих черепах масса вызовов, дойдет очередь и до нас.
— Обратите ваше сочувствие не на «скорую», а на пациента. Он в нем больше нуждается.
— Непременно обращу. Спасибо за конструктивный совет.
— Вы случайно не увлекались лицедейством в студенческие годы?
— Не пришлось, знаете ли.
— Ага, природный дар, — догадался Тюрин. — Кстати, ваш пациент что-то забеспокоился. Если вас не очень затруднит, окажите ему внимание.
— Сей момент, Никита Петрович, — сказала Батурина, едва сдерживаясь, чтобы не ляпнуть шефу какую-нибудь гадость.
Зосимов чувствовал, что дела его совсем плохи. С каждым разом выход из небытия в эту пустую неуютную палату давался все труднее. Он хотел говорить, рассказать что-то важное, но его никто не захотел услышать и понять. Пересохший язык словно шершавой коркой покрылся, но некому подать воды. Вернулась боль, тупая, невыносимая, заполняя каждую клеточку его изломанного тела. Нет от нее спасения — и нет спасителя.
Почему здесь так пусто? Только боль и безнадежная белая пустота.
Кружится голова. Тошнота подступает к горлу. Из белизны проступает лицо женщины. Зосимов делает неимоверные усилия, чтобы удержаться в этом мире, не уйти в беспамятство. Кажется, удалось. Цепляется взглядом за колышущееся, размытое пятно живого лица.
— Ну, как у нас дела?
Зосимов слышит слова, но не может осознать их смысл. Да это и не важно. Главное, пустота ожила, рождая надежду. Он попытался встать, опираясь на локти. Сильное головокружение опрокинуло его навзничь.
— Эй, ты бы полегче! Зачем встаешь? Тебе надо лежать.
Не выпускай лицо из виду. Потеряешь — пустота, конец.
Зосимов поднял руку — пальцы сложены щепоткой — и поводил ею в воздухе.
— … амаа… — сказал он.
— Какая-то мама… Ну, допустим, мама. И что?
Зосимов страдальчески поморщился и повторил:
— … амаа… — Потом пошевелил губами и добавил: — … иса…
— Может быть кто-то тебя и поймет, но только не я, — сказала Батурина и безнадежно махнула рукой.
Не поняла она: Зосимов просил бумагу, что-то хотел написать. Не понял этого и Тюрин, молча стоявший в дверях процедурной. Да не очень-то он и напрягался. Лопочет человек нечто невнятное, беззубым ртом выталкивает обрывки слов, рукой водит. Подлечится — расскажет.
Через десять минут пришла «скорая». Зосимова вынесли
