плотно утрамбованная в каменных пеналах, используя короткий зимний световой день, спешила по своим делам. То, о чём Распутин раньше только читал, сейчас он видел своими глазами и лично участвовал в увлекательном процессе, известном в XXI веке под мемом «хруст французской булки».
Спустившись ниже на два этажа, жандарм толкнул яростно скрипящую дверь и направился к строению, хорошо известному любому дачнику. В Петрограде оно называлось ретирадником. Таковые до революции были почти в каждом дворе. Пользовались ими дворники, уличные торговцы и «счастливые» обладатели городской жилплощади без удобств. Плотность жильцов дома была хорошо понятна по длине хвоста, упиравшегося в заветную дверь комнаты раздумий.
— Однако это не Рио-де-Жанейро, — вполголоса процитировал Распутин бессмертных Ильфа и Петрова, ныне пребывающих в нежном юношеском возрасте и пока не помышляющих о совместном творчестве. Цитата не соответствовала действительности. В Рио-де-Жанейро тоже хватало своих трущоб.
На Распутина и на жандарма население не обращало ни малейшего внимания. «Ну ладно, „полиционер“ примелькался, но как же быть с моей всенародной известностью „святого старца,“ — ломал голову Григорий, воровато озираясь по сторонам, — никакого намека на интерес. Всё-таки распутинская популярность в народе историками явно преувеличена». Грамотность еще не стала поголовной, а средства информации — массовыми. К тому же, газетные описания и даже фотографии не всегда совпадали с действительностью. Поэтому прославленные люди начала XX века были широко известны только в узких кругах. Большинство, увидев на улице знаменитость, как правило, её не узнавало.
Разговорить молчаливого жандарма не получилось, и Распутин полностью превратился в слух, интересуясь, о чем судачат простые, непривилегированные обыватели, коротающие время в очередях.
Как ни странно, никто и словом не обмолвился о стрельбе в английской миссии с кучей трупов. Не было сплетен про императорскую чету, князей, министров… Дела высшего света питерские низы не интересовали, как не интересуют землян дела рептилоидов с планеты Нибиру. Разные цивилизации, ничего общего. Не слышно разговоров про войну. Наверно, эта тема была слишком болезненна, чтобы касаться её всуе. Зато про растущие цены и жуткие слухи о нехватке хлеба говорили много и охотно.[8] Погрев уши о бакалейную и мясо-молочную тематику, Распутин полностью сосредоточился на разговоре двух кумушек, одна из которых сетовала товарке:
— Отчего же без места?
— Так только что из больницы! Месяц пролежала.
— Из больницы? От каких это болезней вы там лечились?
— Да и болезни-то особенной не было — только ноги распухли и спину всю переломило, это значит от лестниц. Господа-то жили в пятом этаже. Тоже головы кружение, так и валит, бывало. Меня дворник с места прямо в больницу и свез. Доктор сказал — сильное переутомление!
— Что же вы там, камни что ли ворочали?
— Уж лучше бы камни. А так — в шесть вставать. Будильника-то нет, поминутно с 4-х часов просыпаешься, боишься проспать. Горячий завтрак должен поспеть к восьми часам для двух кадетов, с собою в корпус. Битки рубишь, а носом так и клюешь. Самовар поставишь, одежду и сапоги им вычистить тоже надо. Уйдут кадеты, барина на службу «справлять» пора. Тоже самовар поставить, сапоги, одежду вычистить, за горячими булками да за газетой сбегать на угол. Уйдет барин, барыню и трех барышень справлять — сапоги, калоши, платье вычистить, за одними подолами, поверите ли, час стоишь. Пылища, даже песок на зубах. В двенадцатом часу им кофе варить — по кроватям разносишь. Между делом комнаты убрать, лампы заправить. К двум часам завтрак горячий, в лавку бежать, к обеду суп ставить. Только отзавтракают, кадеты домой ворочаются, да еще с товарищами валят, есть просят, чаю, за папиросами посылают. Только кадеты сыты, барин идет, свежего чаю просит. Тут и гости подойдут, за сдобными булками беги, а потом за лимоном. Сразу-то не говорить, иной день по 5 раз подряд слетаю. Зато и грудь, бывало, ломит — не продохнуть. Смотришь, а шестой час уж настал. Так и ахнешь, обед готовить, накрывать. Барыня ругается, зачем опоздала. За обедом сколько раз вниз пошлют в лавочку — то папиросы, то сельтерская, то пиво. После обеда посуды в кухне — гора, а им опять самовар ставь, кофею принести, кто попросить. Иной раз гости в карты играть сядут — закуску готовь. К двенадцати часам ног не слышишь, ткнёшься на плиту. Только заснешь — звонок, одна барышня домой вернулась, только заснешь — кадет с балу. И так всю ночь, а в шесть-то вставать — битки рубить…[9]
Распутин неожиданно для себя громко скрипнул зубами и торопливо отвернулся, чтобы не смущать служанок. Возвращались молча. В комнатушке Григория ждал знакомый прапорщик, приезжавший вместе с Батюшиным в британскую миссию. В своей шинели светло-стального цвета, круглой низенькой каракулевой шапке, в сапогах со шпорами и с обязательной для всех офицеров шашкой, он выглядел в ночлежке попугаем, случайно залетевшим в берлогу к медведю.
— Собирайся, пошли, — коротко приказал он, вставая с колченогого стула.
Идти пришлось недолго. Как оказалось, ночевал Григорий в соседнем с канцелярией Батюшина доме на Фонтанке, в пяти минутах от «фатеры» самого Распутина на улице Гороховой. Внешний вид батюшинской комиссии с грозными диктаторскими полномочиями трепета не вызывал. Скорее — недоумение и сочувствие. Ничем неприметный обшарпанный подъезд без всякой вывески, пахнущая кошками лестница, ведущая на третий этаж, полутёмная прихожая, крайне скромный кабинет начальника с полным отсутствием положенной канцелярской мебели и простым обеденным столом, заменяющим письменный.[10]
— Доброго утречка, Григорий Ефимович. Как спалось? — елейным голосом спросил Батюшин вошедшего арестанта.
В комнате, судя по всему, собрались почти все подчиненные генералы. Двое — в армейской форме, трое — в мундирах военно-судебного ведомства. Каждый с аккуратной папочкой и карандашом. «Ожидается мастер-класс образцово-показательного аутодафе», — подумал Распутин.
Скользнув глазами по столу, он удовлетворенно отметил аккуратно сложенные бумаги из британской миссии и облегченно вздохнул. Другого способа легализовать собственноручно изготовленные поделки, торопливо нарисованные за три часа от перестрелки до рассвета и засунутые между реальными документами англичан, не представлялось никакой возможности. Зато теперь, освященные официальной выемкой, зафиксированные в протоколах, прочитанные несколькими парами глаз, переведенные на русский язык, откопированные, заверенные, оформленные в дело и подшитые, они превратились в полноценные первоисточники, живущие своей самостоятельной жизнью. Информация, изложенная в них, гарантированно станет широко известна — в комиссии Батюшина «течёт» так же, как и во всех остальных государственных учреждениях, и сведения эти как-то необходимо учитывать, с ними придётся считаться. Может и не случится приказ № 1, и останутся живы сотни и даже тысячи невинных душ, среди которых будет искомая…
— Благодарствую, Николай Степанович, — бодро ответил
