тот зарабатывает очко. Только чур не выдумывать, чего нет! Если я что вижу, я так должна объяснить, чтобы и ты тоже увидела это. И наоборот. Поняла?
— Поняла. А какое окно?
Обе девочки приставили бинокли к глазам. Первый этаж дома напротив был невысоко над землей, окна огромные, в деревянных коричневых рамах. Толстые стены, светлая штукатурка, лепнина под крышей. Солидный дом, и люди в нем, наверное, солидные работают. И на подоконниках у них не свалка бумаг и папок, не фикусы с геранями, а красивые какие-то баночки, бутылочки декоративные расставлены. А в них, в бутылках этих, отражается...
Маша, не отрывая взгляда от окна, проговорила:
— Ась, давай вот это окно, справа от входной двери! Там, где две бутылки темные и баночки с крышками деревянными!
— Да, я тоже на него смотрю. Подходящее! Давай! Начали!
Маша тут же закричала:
— Велосипедист! Там в окне велосипедист едет!
— Вижу, а ниже дорога отражается, она серая, темная, отражение пол-окна занимает, как будто море. И кажется, что он там едет по берегу моря, по набережной. Видишь, солнце там, на той стороне, все выбелило, как будто песок, а не тротуар. Хорошо ему там, в окне, на море!
— А еще дверь нашего дома в этом окне отражается, — сказала Маша. — Вот интересно, если бы можно было в нее войти, то мы бы в наш дом попали или в тот, где окно, на которое мы смотрим?
— Нельзя в такие двери заходить! В отражениях заблудишься и сгинешь, сама отражением станешь!
Ася уже играла вовсю и звучала очень убедительно. Но Маша лишь отмахнулась:
— Это же не по-настоящему, это ж мы просто придумали.
Ася оторвалась от бинокля и назидательно проговорила:
— Вот писатели-фантасты тоже про полеты в космос придумывали, а мы теперь с тобой эсэмэски через спутники посылаем, и никакой фантастикой это уже не назовешь. Ты же думаешь по-настоящему?
Маша кивнула.
Ася снова уставилась в бинокль:
— Ну вот, значит, и заблудиться в отражениях по-настоящему можно. Я еще вот что вижу: там два наших дома друг с другом разговаривают!
Маша уже тоже включилась в игру, поэтому почти сразу увидела отражения дома в двух декоративных бутылках толстого темного стекла. Покрутила колесико бинокля, еще приблизив картинку. Дом один, значит, и отражения должны быть одинаковыми, так ведь? Но нет, покатые бутылочные бока отражали дом под разными углами, поэтому казалось, что это два разных дома, повернутые друг другу навстречу. Вероятно, так разговаривать им удобнее.
— Как ты думаешь, о чем они? — спросила Маша, разглядывая отраженные окна, почти готически устремленные к горлышкам бутылок.
— Обсуждают, наверное, какую краску лучше бы при таком солнце на стены наносить, чтоб не трескалась, держалась хорошо. Как девушки на пляже крем обсуждают.
Маше в бинокль очень хорошо было видно, как жарко этим бутылочным домам на пляже у дороги-моря, как печет нещадно солнце их нежно-молочные стены. И захотелось пойти переставить эти бутылки с подоконника куда-нибудь вглубь комнаты, за плотные жалюзи, где работники офиса наверняка прячут фикусы и герани в пластмассовых горшках.
— А еще я думаю, что вон те две банки с деревянными крышками — это бабушка и внучка, — воскликнула вдруг Ася. — Смотри, большая — бабушка, она ближе к стене, поэтому почти ничего не отражает. Наотражалась уже, видела все это много раз, ей уже не интересно. А та, что поменьше, всеми боками старается!
— Мне кажется, что она на цыпочках стоит. — Маша улыбнулась. — Маленькая еще, ей из-за рамы плохо видно, что там на улице отразить можно. Вот и тянется. Как думаешь, она потом вырастет? К осени, например?
— Поживем — увидим, — изрекла Ася. — Моя бабушка всегда так говорит!
Они сидели так на лавочке, заглядывая в мир отражений, видя в нем все то, чего нет по эту сторону стекла. И проносились поезда по подоконнику, и проходили в двойных стеклах люди-близнецы, один чуть прозрачнее другого, и взрывалась ослепительной вспышкой неведомая астрономам звезда, когда кто-то в доме напротив открывал окно. Они давно забыли считать, кто сколько «навидел» — это было неважно.
А потом солнце переползло за соседние дома — и отражения потускнели, смотреть стало трудно. Маша убрала бинокль.
— Ночь у них там наступила.
— Похоже. Сама видишь, темно. Света нет. Значит, ночь. А у нас тут день еще. Смотри, вон люди настоящие! И машины!
— Аська, как ты это вот все выдумываешь, а?
Аська польщенно улыбнулась, убирая бинокль в чехол:
— Понравилось?
— Ага! Давай завтра еще сыграем?
— Давай. Только я ведь не выдумываю. Просто смотрю и вижу. Просто я люблю видеть интересное, необыкновенное, вот и вижу. Ну, ты ведь теперь сама знаешь, как это.
— Знаю. — И Маша вдруг почувствовала, что правда знает теперь, как видеть то, что тебе самому нравится, там, где другие видят только то, что положено. — Спасибо, Ась! Пойдем ко мне? Мама обещала черешни купить.
И они пошли есть черешню, по дороге договариваясь не выбрасывать косточки, а закопать под окном. Вырастут — можно будет черешню прямо из окна есть, с дерева.
Мышиный писк. Ирина Родионова
— Газовая служба, откройте.
— Нету взрослых дома! Я вас не пущу.
— Девочка, как тебя зовут? — хмыкнула газовщица и поправила сумку на плече. Глухо звякнули в полотняном брюхе железные ключи. — Я тетя Надя, плиты проверяю, чтобы ничего не взорвалось. Пусти меня, пожалуйста, я зажгу конфорки и бумажку тебе отдам, для родителей. Я нестрашная.
— Мне нельзя с вами говорить. Уходите.
И голосок такой дрожащий, писклявый. Газовщица поморщилась: прямо как у ябеды из садика или отличницы, если уж ей родители приказали — ни за что не пустит. Наде как-то открыл совсем уж малыш, он держал в ручонках огромный черный топор для мяса, явно показывая, что так просто не сдастся. Эта девчонка не из таких.
...Сквозь дверь послышалось, как вздохнули в подъезде и, переваливаясь, медленно пошли по ступенькам вверх. Саша прижала кулак к груди, задышала ровно. Из зеркала на нее смотрело белое перепуганное лицо с черными дырами вместо глаз. На вид Саша казалась взрослой, а ей только-только исполнилось семнадцать лет.
И это был первый раз, когда извечный мышиный писк пришел к ней на помощь.
Голос был Сашиным проклятием. И вроде бы все у нее хорошо: и мама с папой есть, и сама она нестрашная, только щербинка между зубами и волосы жирные, но всю Сашу перечеркивал один лишь голос.
Она говорила как трехлетний ребенок.
Казалось бы, какая глупость — голос, но жить с этим писком, вечно вылетающим изо рта, было невыносимо. Все ехидничали и косились, продавщицы переспрашивали по три раза, только бы снова услышать ее детский голосок, убедиться.
— Ух, малышечка! — умильно говорили они и улыбались так, словно щеки вот-вот лопнут.
Казалось, что во всем человеческом мире голос — это едва ли не самое важное, что определяет человека. Саша не находила подработку, потому что не умела говорить. Она благодарила небеса за супермаркеты, потому что перед кассиршами натягивала на лицо марлевую повязку и молчала, тыча пальцами и кивая головой. На нее глядели как на чумную, ведь маски уже отменили, но Саша прикрывала рот и, будь ее воля, даже подвязывала бы челюсть, чтобы случайно не пискнуть, не выпятить слабость...
— Голос и голос, — пожимала плечами мама, прежде чуткая и внимательная, но тут совершенно ледяная. — И инвалиды живут, и уроды, прости господи. У меня вон вообще: ни груди, ни фигуры, только жир и лицо в прыщиках, не вылечить. И ничего, и такую меня
