что случилось потом?
Дэй: А потом, приятель, были потери и стыд. У психотерапевта я во многом занимался тем, что снимал блок с этого периода моей жизни. Терапевты говорят, изрядная часть моих проблем — моя неуверенность в себе, мои страхи — именно с ним связана. Много лет я вообще не мог обо всем этом говорить. Никому не рассказывал, кроме Конни. Мне до сих пор трудно.
Хог: Понимаю. И хочу вам напомнить, что я не репортер, я здесь, чтобы помочь вам как можно честнее рассказать вашу собственную историю.
Дэй: Спасибо, я рад это слышать. Я тебе доверяю. Ну, наверное, доверяю. Я ведь тебя совсем не знаю… (Пауза.)
Хог: Когда все это было?
Дэй: В тридцать третьем, тридцать четвергом. До моей бар-мицвы, это точно, потому что на бар-мицве мой старик валялся пьяный в стельку. Я с тех пор ни разу больше к синагоге не подходил. Пятьдесят лет там не был. Честное слово.
Хог: А до этого он пил?
Дэй: Ни капельки. Это все потеря магазина. Этот чертов магазин был его мечтой. Когда отец разорился, он сломался. Начал пить. Стал агрессивным, вечно злился. Бил маму, бил нас с Мелом. Когда я начал слишком много пить, когда все пошло к чертям и я начал срываться на тех, кого люблю, я часто вспоминал своего старика. Думал, что я прямо как он, и меня настоящий ужас охватывал. Тошно на душе было. На углу Гейтс и Самнер была старая бильярдная. Хорошим еврейским мальчикам всегда говорили держаться от нее подальше. Отец всегда говорил, что там одни бродяги болтаются. Я никогда не забуду тот день, когда я проходил мимо, заглянул в зал и увидел, как те самые бродяги средь бела дня пьют пиво и играют в бильярд — и один из бродяг мой старик.
Хог: И что вы почувствовали?
Дэй: Это была шонда[30], мне было стыдно.
Хог: Он работал?
Дэй: Нет.
Хог: И как вы жили?
Дэй: Мать нас тянула. Она просто героиня. Она его не бросила. Не дала семье развалиться. Никогда не жаловалась. Брала белье в стирку. Гладила. Какое-то время работала экономкой у богатой семьи на Сентрал-Парк-Уэст. Они один раз отдали ей старую поношенную беличью шубку. Шубка совсем паршивая. Мать это знала — ее старик был меховщик, помнишь? Но она носила эту чертову шубку, и носила ее с гордостью. Я поклялся ей, что когда-нибудь куплю ей самую красивую соболиную шубу в Нью-Йорке. И я так и сделал, с первых же больших денег, которые заработал.
Хог: Я думал, вы с первых серьезных денег купили красный «кадиллак» с открытым верхом.
Дэй: Это вранье! Я купил матери соболиную шубу. Десять тысяч и ни пенсом меньше. Старика тогда уже не было. Помер дряхлым стариком, когда я в армии служил. Сорок пять ему было.
Знаешь, я хотел снять фильм про мать после того, как мы с Гейбом… когда начал один работать. Казалось бы, после всех денег, которые я заработал этим сукиным детям… но они мне отказали. Сказали, слишком реальная история. Как это вообще понимать?
Хог: Она кормила семью?
Дэй: Мы все кормили семью. Мел после школы работал в бакалейной лавке. Я продавал газеты и чистил ботинки. Очень много ботинок.
Хог: Вы поэтому всегда отдаете обувь после того, как ее разносите?
Дэй: Когда через твои руки проходит столько грязных потрескавшихся старых ботинок, поношенных ботинок, и какой-нибудь тип плюет тебе на голову из-за вшивых пяти центов… Мне нравится новая обувь. Ничего не могу с собой поделать. У тебя какой размер?
Хог: А ваш отец тем временем целый день пил в бильярдной?
Дэй: Нет, когда было холодно, он целый день пил в банях «Луксор» на Грэм-стрит. Он сидел в парной, играл в пинокль и целыми ведрами пил пиво и шнапс. Бани были из тех старомодных, где банщики тебя колотят вениками из эвкалиптовых листьев. Мне обычно приходилось забирать его и отводить домой. Запах эвкалипта до сих пор… меня от него тошнит. Когда я тут построил дом, весь участок зарос эвкалиптами. Я их велел выкорчевать и вывезти. На моей земле эвкалиптов нет. Может, когда-нибудь у меня хватит сил выносить этот запах…
Хог: Вы тогда уже знали, кем хотите стать?
Дэй: Кем-то, кто… кем-то другим. Хоги, я… я больше не могу об этом. Можно мы…
Хог: Извините. Не хотел доводить вас до слез. Вы отлично справляетесь. Пойдемте, угощу вас соком.
(конец записи)
(Запись № 3 беседы с Санни Дэем. Записано в его кабинете 16 февраля)
Дэй: У тебя сегодня хороший цвет лица. Избавляешься от нью-йоркской бледности. И вообще ты как-то по-другому выглядишь. Почему… а, я понял! Ты усы сбрил, вот оно что!
Хог: Они мне загорать мешали. (Пауза.) Как вам?
Дэй: Помолодел.
Хог: Это я только выгляжу так. Я тут шел по Коламбус-авеню, и мимо спешили бодрые деловитые МГП…
Дэй: Что такое МГП?
Хог: Молодые городские придурки. В общем, мне пришло в голову, что я к ним не отношусь. Уже не в том возрасте.
Дэй: И что ты при этом почувствовал?
Хог: Я уже давно попросил свои чувства куда-нибудь слинять.
Дэй: И?
Хог: И они слиняли.
Дэй: А ты не думал о том, чтобы их вернуть?
Хог: Я думал, это я тут интервью беру.
Дэй: Ты забыл, что у меня когда-то было свое ток-шоу. Не то чтобы из меня вышел конкурент Карсону. Или Джои Бишопу.
Хог: Как у вас шли дела в школе, пока с вашим отцом такое творилось?
Дэй: Неплохо. У меня были друзья. И учился я неплохо.
Хог: Вы уже знали, что хотите стать комиком?
Дэй: Типичным школьным клоуном я не был — наверное, слишком боялся учителя. Мне нравились математика и точные науки. Вот Мел всегда был талантливым. Хорошо играл на трубе. Когда для уроков музыки созрел и я, денег уже не осталось.
Хог: А как же вы начали выступать?
Дэй: Это все из-за курортов в Кэтскилле[31], приятель. Мы там все начинали. Мел каждое лето играл на трубе в танцевальном оркестре в «Пайн Три Мэнор». Во всех курортных отелях были танцевальные оркестры — «Катчерс», «Эйвон Лодж», «Вакейшнленд», «Паркстон». И комики тоже были — ветераны, которые выступали в бурлеске с 1903 года. Мел устроил меня работать помощником официанта — кажется, это было лето тридцать восьмого. Да, мне было шестнадцать. Вытащил меня из города, подальше от
