class="p1">Помню, я тогда невесело улыбнулся. Мы были в квартире одни. За окном, торопливо громыхая по мостовой, тянулись подводы беженцев. К вечеру нас, комсомольцев-десятиклассников, отправляли на рытье окопов. Обернув золотые часы ватой, я сунул их в ящик старенького дивана, тщательно заделав тайник лоскутом дерматина. Теперь, четыре года спустя, в нашей квартире жили какие-то дальние родственники, об этом написала из эвакуации мать. Мне захотелось узнать, уцелел ли подарок отца.
Под выходной я пошел к своему другу — лейтенанту Погорелову. Русоволосый, не по летам возмужавший, он казался всегда несколько угрюмым, медлительным, зато «сорокапятки» его батареи неотступно следовали за нашей пехотой, стреляли метко, выкуривая врага из траншей. В бою мы не раз выручали друг друга.
Когда я вошел в комнатушку при казарме, Юрий спал. Я разбудил его. Он долго протирал глаза, и его крупное лобастое лицо с широким, своенравно вздернутым носом слегка хмурилось.
— Какой тебя леший принес в такую рань?
Я присел к нему на кровать, выложил свои планы: взять на пару дней отпуск, навестить родной город. И хорошо бы вдвоем. Одному скучно. Проветримся, все-таки мирное время, а? Вдруг встретим школьных девчонок, познакомлю…
Белесые брови Юрия сдвинулись. Год назад он проводил в последний путь свою невесту — снайпера Аню Борзенко, погибшую на Висле. Это была скромная худенькая девушка, стойко переносившая все тяготы окопной жизни. Верный ее памяти, Юрий с упорным постоянством не желал смотреть на других девчат. Он был один из немногих офицеров, не ходивших на танцы в полковой клуб, куда собиралась окрестная молодежь.
— Друг ты мне или нет? — неловко улыбнулся я, стараясь замять оплошность. — Я с тобой готов хоть куда. Ну, хочешь, летом на Кубань к тебе укатим… Я ведь не видел Кубани. Ну вот, по глазам вижу, что согласен. По рукам?
* * *
В городок прибыли на рассвете в битком переполненном поезде. Спрыгнув с обледенелой подножки, пошли по перрону, разминая отекшие ноги: всю дорогу мерзли в холодном тамбуре. За плечами у меня висел рюкзак с трехдневным сухим пайком — сгущенкой, сухарями и колбасой.
— Поторопимся, — сказал Юрий равнодушно, через снежное поле поглядывая на далекий незнакомый городок.
На привокзальную площадь въехала полуторка, крытая брезентом, и, сразу догадавшись, что это и есть автобус, мы кинулись к фанерной дверке, у которой уже образовалась пробка. В кузове нас стиснули со всех сторон мешки и баулы. Остро запахло прелым сукном, самосадом. Автобус зафыркал, рванулся с места и, буксуя на поворотах, выехал на магистраль. Не в силах побороть волнение, я прильнул к проделанному в брезенте слюдяному окошку. Вдоль дороги, шедшей под уклон, вытянулись цепочкой засыпанные снегом мазанки. Вот стали появляться аккуратные кирпичные домики. Начинался пригород.
На холме, справа, показалось здание школы с обрушенным порталом. На окнах белели бумажные кресты. Пятнадцать лет назад сюда впервые привел меня за руку отец. Как сейчас помню, был он одет в зеленый китель с портупеей, какие тогда носили чекисты. Из-под козырька фуражки к посеребренному сединой виску скатилась капелька пота. Видно, волновался за сына, которому едва исполнилось семь: вдруг не примут… Теперь отца уже нет. Он лежит в братской могиле, где-то на окраине города, у обозного завода. Я чувствовал, как слезы застилают мои глаза, и отвернулся.
Юрий хлопнул меня по плечу и, сунув под самый нос папиросу, сочувственно сказал:
— Закури.
* * *
С бьющимся сердцем приближался я к родному дому. Тротуары замело снегом, и мы с Юрием шли по протоптанной вдоль забора тропке. Еще издали увидел я дымок над знакомой выщербленной трубой. Дом был одноэтажный, кирпичный, с мансардой, в которой соседские ребятишки держали голубей.
Мы вошли во двор. От калитки к низенькому крылечку пролегла пара досок, посыпанных золой. Показалось, что меня сейчас кто-то окликнет. Но поблизости никого не было, лишь в конце двора ребятишки с увлечением возились вокруг снежной бабы. Вот самый старший из них — курносый, в длинной не по росту стеганке и военной фуражке — отбежал в сторону, крикнул: «Ложись!» Ребята с визгом попадали в снег, и до нас донесся тот же звонкий, озорной голос:
— Ориентир один, прицел ноль-ноль, прямой наводкой по фюреру, огонь! — И метко брошенный снежок залепил в черный угольный глаз бабы.
Мы невольно остановились. Ребятишки поглядели в нашу сторону и снова принялись за игру. Ну, конечно, откуда же им знать меня? До войны многие из них были грудными детьми. Только парнишка в стеганке, выронив снежок, не опускал с нас глаз, пока мы не взошли на крыльцо.
Я почувствовал за своей спиной отрывистое дыхание — кажется, Юрий волновался не меньше меня, — и постучал в давно не крашенную, словно покрытую коростой, дверь: сначала легонько, потом сильней, ощущая боль в замерзших пальцах.
Стукнула щеколда, на пороге появилась тучная узкоплечая женщина на коротких бутылочных ножках, в серой разлетайке. Жидкие волосы ее были собраны в пушистый хохолок над круглым плоским лицом с птичьим носом. Я смутно припомнил, что однажды действительна видел у нас эту родственницу с мужем, — не то заготовителем, не то заведующим городской бойней. Но от ее мужа в моей памяти остались лишь большие руки да розовый затылок.
— Боже мой! — глядя на меня во все глаза, воскликнула наконец родственница. — Сережа, ты… вы… жив!
— Как видите, — ответил я, стараясь изобразить на лице радостную мину. — Можно войти?
— Да, да, ну конечно же! Простите, входите, пожалуйста.
Тетушка попятилась бочком, мы последовали за ней.
— Я тебя совсем не узнала, какое счастье, так возмужал! — лепетала тетушка, минуя прихожую, кухню, без конца оборачиваясь и улыбаясь: — Вылитый отец, вылитый. Тот же голос, тот же лоб. Ах, как жаль, как жаль…
Она поспешно отворила дверь в комнату, и тут я заметил на ее пухлом запястье золотые часы. Нет, я не мог ошибиться. Это были они. Я, кажется, даже разглядел на ободке гравировку дарственной надписи.
В столовой по-прежнему справа у стены стоял диван. Он был заново перетянут и блестел свежим лаком. «Вот почему нашлись часы», — подумал я. В простенке между окнами висел портрет Ворошилова: я сам выпиливал для него рамку в школьной мастерской. Только вместо этажерки с книгами в углу стояло зеркало.
— Вы раздевайтесь, раздевайтесь, — тараторила тетушка.
— Мы… я, собственно, ненадолго. Я за часами отца приехал, — пробормотал я, вешая шинель на крючок. — Мы их тут оставили…
— Да? Смотрите-ка. Надо же! — всплеснула руками тетушка и обернулась к Юрию. — Будьте же как дома. Познакомимся… Фаина Марципановна. Оч-чень, очень приятно.
«Хорошо, догадалась назвать свое имя, — мелькнуло в голове. — Совсем забыл».
