Худощавый молодой человек с кожей цвета беж и дредами поднялся на палубу.
— Тебе в здешние туалеты лучше не соваться, — пробормотал он, усаживаясь рядом с Розой.
— Нет, ты только посмотри! — Роза указала на Кьянти, которая, согнув ноги в коленях и уперев руки в бедра, отчаянно крутила выпяченным задом.
— Врубись в этот драйв! — пела девочка. — Ну-ка, наподдай, и — а-а-у, а-а-у — кайф!
— Ого! — сказал Рафаэль. — Да это же Лил Ким.[13]
— Не смешно, — рассердилась Роза. — Она совершенно отбилась от рук… Кьянти! Прекрати немедленно!
Девочка оглянулась. На ветру ее круглое личико блестело, как спелая темная слива.
— В чем дело? — ощетинилась она.
— Зря ты думаешь, что твои танцы — это прикольно, — сказала Роза. — Ты выглядишь глупо.
— А вот и нет!
— А вот и да.
Кьянти требовательно взглянула на Рафаэля:
— Йо, Раф, почему ты всегда молчишь, когда она ко мне придирается?
— У-у, — рассмеялся Рафаэль. — Не втягивай меня в это. Даже не пытайся. Разбирайтесь сами, девочки.
Роза пригладила волосы, встрепанные ветром. Она терпеть не могла, когда Рафаэль изображал своего парня перед этими девочками. Учитывая, что он ходил в тот же престижный детсад, что и Роза, а его отец-кениец был университетским профессором, попытки прикинуться «пацаном» казались Розе не только абсурдными, но и попросту вульгарными. К сожалению, Рафаэль всегда подстраивался под окружающих. В гей-барах, куда Роза изредка наведывалась вместе с ним, она с ужасом наблюдала, как он меняется в присутствии других геев, как начинает томно прикрывать глаза и сюсюкать: «Родной, рубашка — просто обалдеть» или «Родной, поверь, кино просто гениальное». Она гневно уличала его в постыдной мимикрии, но Рафаэль не смущался и не каялся.
— Роза, детка, — отвечал он, растягивая слова, — во мне живут сотни людей.
Роза снова взялась перетряхивать сумку и наконец нашла телефон. Ее ждали пять сообщений: два от матери и три от сестры Карлы. Металл в их нетерпеливых голосах с каждым сообщением становился все звонче.
«Хочу лишь сказать, что у папы проблемы».
«Перезвони обязательно».
«Где ты? Жду звонка».
«Роза, ау!»
«Ради бога, речь идет о твоем отце. Почему ты не отвечаешь?»
— Роза! — раздался крик. — Шанель опять плюется.
— Шанель, хватит! — торопливо крикнула Роза и повернулась к Рафаэлю: — Присмотри за ними, ладно? Я должна позвонить маме.
— Где ты, мать твою, была? — грозно осведомилась Одри.
— На экскурсии с девочками. И не проверяла телефон. Что случилось?
— Плохо слышно. Что там за шум?
Роза спустилась в салон. Рев двигателя и ветра мгновенно стих до почти кладбищенского безмолвия. Туристы в ветровках довольствовались тем, что взирали на воду цвета хаки сквозь заляпанные окна. От прилавка со снедью пахло горелым маслом.
— Я на стейт-айлендском пароме. У папы возникли проблемы?
— «Возникли проблемы?» — передразнила Одри. — Ага. и еще какие. У него был удар. Два удара. Он в больнице в Бруклине.
— Не может быть!
— Он без сознания.
— О господи!
— А можно без драмодельства? Мы не на шоу Опры.[14]
Роза замолчала. Плохие новости следует обсуждать максимально спокойно — такова была принципиальная позиция Одри. И чем ужаснее событие, тем настойчивее она требовала сохранять невозмутимость. Джоел любил рассказывать историю о том, как в первые годы их брака у Одри случился выкидыш в метро. Кровь струилась у нее между ног, но когда она позвонила Джоелу из телефона-автомата, то сказала лишь, что ей «слегка нездоровится». Джоел — тогда еще не научившийся правильно интерпретировать ее загадочные, как у оракула, изречения — предложил жене выпить аспирина и перезвонить попозже, поскольку сейчас он очень занят. И Одри, стойкая маленькая британка, не стала ни возражать, ни жаловаться; она просто пересела на другой поезд и самостоятельно добралась до больницы. Роза знала, что ей положено восхищаться матерью, этим крепким орешком, но она никак не могла понять, что такого восхитительного в нежелании молодой женщины попросить помощи у мужа в трудную минуту. Если из этой истории и можно извлечь урок, думала Роза, то он состоит в абсолютной бессмысленности показного стоицизма.
— Я тебе звоню, звоню, — продолжала Одри. — У меня и в мыслях не было, что ты забьешь на сообщения. Твой эгоизм потрясает.
Мать наверняка отрепетировала упреки. Ее речь лилась, как церковная проповедь. Роза выглянула в иллюминатор проверить, как там девочки. Их футболки развевались на ветру, словно знамена на флагштоках. А Кьянти опять танцевала, развязно выгибаясь.
— Роза, ты куда-то пропала, — сказала Одри.
— Нет-нет, я тебя слушаю.
— Я ведь не могу долго говорить. В больнице не разрешают пользоваться мобильниками.
— Когда это случилось, мама?
— Подробности при встрече… Первый удар случился в суде. Второй здесь примерно в половине одиннадцатого.
— Что говорят врачи?
— А что они могут сказать? Говорят, он серьезно болен.
— Я скоро освобожусь, — сказала Роза. — Отвезу девочек в Центр и потом сразу поеду в больницу.
— Премного благодарна, — съязвила Одри. — Но можешь особо не торопиться…
— Мама…
— Ему нужен покой, так что, будь добра, не устраивай сцен, когда доберешься сюда.
— С чего ты взяла, что я устрою сцену? — возмутилась Роза. Но мать уже отключила телефон.
Когда спустя два часа Роза приехала в больницу, Ленни болтался в коридоре.
— Папу обследуют, — доложил он. — Мы побыли с ним немного, но потом его опять увезли.
Роза пристально изучала физиономию брата:
— Ты ведь не под кайфом?
— Нет, что ты.
— То есть — да. Где мама?
Ленни повел ее в комнату для посетителей, где находились Одри и Карла. Одри тоскливо пялилась в стену, напоминая маленькую девочку, которая потерялась в парке аттракционов и теперь ждет, когда родители заберут ее из офиса администрации.
— Привет, мама, — сказала Роза.
Одри мгновенно посуровела:
— О, наконец-то она с нами.
