удивился:
— Ты что здесь так поздно?
У Феди на формовке дела шли отлично, ему обычно не приходилось задерживаться.
— Цехком был, — объяснил он. — Я же член цехкома. Ну пока. Бегу домой.
— Куда ты торопишься, — сказал Шубин. — Погоди.
— Я не тороплюсь. Сам же говоришь, поздно.
— Я тоже домой иду… Что-нибудь интересное было?
— На цехкоме?.. Как всегда, — пожал Федя плечами.
— Агейчик ничего не говорил… интересного?
— Да вроде нет… Передо мной газетка лежала, я как-то увлекся, не слышал. Может, что и говорил…
Егорычев шел мимо них в свой кабинет на втором этаже бытовок, остановился.
— Пассивничаешь, Новиков, пассивничаешь, — сказал он. — На заседаниях цехкома надо быть активнее. Где ж твой комсомольский задор?
— А-а, все равно говорильня, — махнул рукой Федя, впрочем, не слишком раскованно, не очень он смел с Егорычевым.
— Потому и говорильня, что пассивничаем. Выведем мы тебя из цехкома, учти. Шубин, а ты давай ко мне в кабинет.
— Правда, что ты пьешь с рабочими? — спросил Егорычев.
— Что значит «пьешь»? — спросил Шубин.
— Не грубить! — крикнул Егорычев.
Шубин замолчал. Егорычев подождал ответа, не дождался:
— Сколько тебе лет? Несолидный ты какой-то… Что ты не пьяница, у тебя на лице написано, можешь не объяснять.
— Не мог я отказаться, Николай Васильевич. Один раз это было.
— Новиков тебе все рассказал?
— Что?
— Не рассказал? — удивился Егорычев. — Агейчик сейчас на цехкоме требовал, чтобы комсомольское бюро обсудило твой вопрос. Именно то, что я говорю: пьянство с рабочими.
Шубин пожал плечами.
Чтобы о нем говорили как о пьянице — в это он не верил и не боялся этого. И не понимал, отчего ж так тошно ему, пока не вспомнил: Федя. Как же Федя не рассказал, даже лгал, что не слышал ничего? Даже Егорычев упрекнул его в раздевалке. В понедельник Шубин опять спросил друга: «Как же ты не помнишь, не может быть такого!» — «Действительно, — удивлялся Федя. — Странно. Газетка передо мной лежала, должно быть, зачитался». — «Но когда Агейчик мою фамилию назвал, ты не мог не прислушаться! Если бы при мне сказали «Новиков», я бы сразу насторожился!.. Может быть, ты выходил в это время?» — «Нет, не выходил, вроде… Да кинь ты об этом думать, — сказал Федя. — Муть все это». Шубин не мог объяснить, что думает он об этом из-за Феди. Почему, ради какой выгоды Федя, старый его друг, скрывая, предавал его? И успокоился, когда понял: посторонний человек, конечно, поторопился бы все выложить ему, но Федя — друг, Феде стыдно, что он промолчал на цехкоме, не вступился… Чудак, этого Шубин и не требовал от него… «Я знаю, откуда пошло, что я пью с рабочими, — догадался он. — Это только Стас мог Агейчику сказать». Федя сделал вид, что вспоминает: «Действительно, Стас ляпнул что-то такое». — «Да ему-то что за дело? Он-то куда лезет?» — «Он в предцехкома лезет. Он заявление в партию подал».
Бедный Федя! На цехкоме он упустил то мгновение, когда должен был заговорить, а потом растерялся и запутался. Он стал избегать Шубина. И в то же время ему нужно было чувствовать дружбу Шубина, чтобы убедить себя, что ничего не произошло.
В воскресенье он явился к Шубиным рано утром, когда они еще не встали.
Они не спали. Маша была у бабушки, и вылезать из кровати на холод не хотелось. Слышали, как простучал коньками мальчишка Ковальчуков, слышали голос Яди: «Не грукачи ты, леший, дай людям отдохнуть». Запах кипящего старого сала проникал в комнату. Федя постучал в их дверь и ждал на кухне, пока они одевались. Аня вышла к нему в голубом атласном халате почти до пола, в голубой косыночке, закрывающей уши.
— Смотри, какая наша Анечка! — запричитала Ядя. — Ну, ей-богу, чистая куколка!
— Мировецки, — согласился Федя. — Аня, я книги принес и тут еще один списочек.
Она носила ему учебники из своей библиотеки.
Поставили на примус чайник, на керогаз — картошку «в мундирах». Разговор не получался. Шубин не решился снова расспрашивать о цехкоме, Федя чувствовал, что пришел зря.
— Мяса не надо? — спросил он. — В четырнадцатом сметану дают. Танька моя там очередь заняла.
Шубин не захотел принять услугу:
— Не надо.
— Как не надо? — удивилась Аня.
Федя обрадовался, стал объяснять, что надо встать перед Таней, даже вызвался проводить:
— Идем, я тебя сам туда поставлю. Пусть только кто пикнет. Скажу, вместо себя.
— Не надо, — повторил Шубин.
Он проводил друга до двери, вернулся, Аня сказала:
— Ты его обидел.
— Переживет, — усмехнулся Шубин.
— Человек старался…
— Виноват, потому и старался.
— В чем виноват? — насторожилась Аня.
— Да ни в чем! Он был на цехкоме, когда меня разбирали за эту пьянку несчастную. Что он мог там сделать? Вот он и молчал в тряпочку.
— Говорили, что ты пьяница, а он молчал?
— А что он мог?
— Это из-за меня, — вдруг сказала она.
— Что?!
— Он меня ненавидит.
— Глупости, Аня.
— Тогда почему же он тебя предал?
Хлопнула входная дверь, кто-то постучал в их комнату, Шубин откликнулся:
— Мы на кухне.
Это Федя все ж таки принес мясо:
— Держите. Девять тридцать. Деньги потом, я тороплюсь. Бывайте.
Шубин снова проводил его до двери. Вернулся на кухню. Аня поднялась, пошла в комнату.
— Ты что? — спросил он.
— Голова болит, — сказала она.
Вошла Ядя, вгляделась:
— Что-то ты, Боря, затосковал?
— Все нормально, Ядя.
— Опять с Аней?
— А что с Аней?
— Думаешь, мы ничего не видим? Боря… а что это она у тебя такая?..
Знала ли Ядя, что Аня больна?
Конечно, нет. Если бы он даже сказал ей, она бы не поверила. Он не верил в это сам. А ведь он знал то, о чем Ядя не догадывалась. Он знал, что сейчас у Ани болит голова, и эта боль особенная, она у Ани оттого, что сейчас здесь был Федя. Он знал, что каждый раз, когда Ане не удается избежать встречи с Ковальчуком, у нее так же болит голова.
Об этом не хотелось думать. Каприз это, странность ли, болезнь — это было выше его
