думал, что приобретение будет выражено в визуальных годах моего облика. Как-то все очень странно. Нужно было искать другой пункт обмена «приобретенного взамен потерянного». Но, по-видимому, эти другие пункты находились в иных мирах. Зато, теперь, можно было присесть и написать аналогию на роман Бальзака «Тридцатилетняя женщина» и назвать свой опус «Тридцатилетний мальчик». Звучит прекрасно. Этакий слабоумный, ни дать, ни взять. Жизнь, набитая свободным временем и пустыми карманами, сулила мне только одни потехи, которые имели свой срок годности, как и я. С чего начать следующий этап? Снова возвращаюсь к Достоевскому. Унизиться и оскорбиться? Или же стать игроком? Сыграть в игру под название «жизнь»? А что, если так оно и есть, что жизнь – это игра? То-то я думаю, все персонажи моей жизни, как актеры. Все мое окружение, как театр. И только я не играю. Точно, что тридцатилетний мальчик. Все выполняют свои роли, которые ты принимаешь за реального человека. И все они видят, что я все тот же, персонаж Достоевского «Идиота», князь Мышкин, и такой же искренний идиот. И никак я не могу сжиться со своей ролью, ибо я не знаю ее и не знаю себя. Интересно, а те актеры моей жизни, для начала, знают себя, чтобы еще играть и какую-то роль? Может, я ошибаюсь? Может. Это не имеет значения. Я просто предпочитаю не играть в жизнь, а просто жить, ведь жизнь тоже может сыграть. Разница лишь в том, что это ее игра, игра жизни, и ее правила и ее персонажи. И она не намерена, как и любой автор своего произведения, терпеть коррективы других и добавления иных персонажей. Но самое для меня печальное, что я и не играю в жизни какой-то роли, и не знаю себя в ней, и не понимаю, как все-таки жить.
***
Почитывая в парке "Нексус" Миллера, я в очередной раз был спасён волшебным словом раненого романтика. Интеллект произведения, вложенный самим автором, поражал меня глубиной мысли и течением толкования. Такое впечатление, будто я лично поговорил с Генри Миллером. Он виртуозно перенёс все свое существо в свои произведения, которые можно бесконечно перечитывать снова и снова, находя для себя что-то новое и неисследованное. Это поистине дар Божий сродни жизни. Спустя десятки страниц я заметил прекрасную особу. Ее тело струилось энергией и силой амбициозной молодости. Эта энергия несла все её тело сквозь пространство, как некое божество. В самой её поступи чувствовались ноты древнего аристократизма, наполненного дворцовыми сводами и классической музыкой Дворжака и Рахманинова. Каждая черточка её невидимого изгиба передавалась миру и предавалась соитию со всей матушкой Природой. Глаза легко определяли цель и не видели ничего вокруг, кроме дороги. Я молился Богу, чтобы она заметила меня, псевдо-интеллектуала с книгой в руках. Но здесь Бог был бессилен, как и Джин, освобождённый из магической лампы. Порывы ветра развивали её девственно-каштановые волосы, как полотно невиданной материи с оттенками осени и редкого вкуса. Безмолвные губы возбуждали своей нежностью даже на расстоянии, – такой нежный нетронутый шёлк, залитый малиновой кровью, созданный только для мимолетной демонстрации. Едва заметные скулы пропитаны необузданной дикостью на фоне тонких аккуратных бровей, украденных у Елены Троянской. Я смотрел на неё, и не отводил взгляда, как душевнобольной, и не мог ничего с собой поделать. Рядом со мной прошмыгнула белка. Я обернулся, и успел уловить такой же оттенок осени, перед тем, как белка скрылась. Повернув голову по направлению к неизвестной мне Богине, я понял, что потерял её из виду. Она исчезла так же внезапно, как и появилась. Как мираж во время жажды, или как мнимое ощущение потерянного рая… Хотя, мне все это могло и показаться, как плод моего нездорового воображения…
***
Привет, Родная! Ты уж прости,
Что я пишу тебе, не зная
Кому еще свои слова снести,
И вновь ответа ожидая,
Стараться боль перенести…
Я знаю миг и час, когда покину этот свет
Меня пленяет только ложь и страх
В которых утопая,
Все превращаю в прах,
Где нет тебя, и боли нет
Но я мечтаю, что смогу узнать ответ…
И все страданья поля брани
И боль с разорванных картин
Из прошлого не будут появляться более
И очутятся в круговороте всех пучин
Закрытыми во темной грани
В мира суете мне не дано понять
Пределы рвений сердца, зов его
И я не знаю, как все передать
И как услышать или осознать
Что хочешь ты или чего?
И как мне это обуздать?
Ты только мне не отвечай
Так жить прекрасно и достойно
И письма мои вновь не отсылай
В огне они горят спокойно…
***
Под наплывом тишины и опустошенности, я решил отправиться на Хортицу, поживиться энергией и собственным одиночеством. Как прекрасно, когда никого нет на этом загадочном острове. Слышно только легкие порывы осеннего ветра и блуждающую опавшую листву. Я прислушивался к миру: к пению, еще не улетевших птиц; к ветру; к своим шагам по щебенке и асфальту. Солнце взошло, как рождение чего-то нового и необъятного. Как вспышка рождения целой Вселенной, живая звезда на фоне утонувшего времени и пропавших островов…Сойка-кудесница издевательски смеялась над чем-то, а может и надо мной. Найдя задушевный уголок с видом на город и плотину, я присел на лавку в полном умиротворении и ожидании чуда. Ночью, вместо Эйнштейна со своей теорией относительности, ко мне явился сам Оноре де Бальзак. Он говорил, что я мало пью кофе и мало пишу. Очень мало. (Он много раз повторял это). И советовал мне превратиться в тихого затворника, умереть для всех и посвятить себя написанию великих вещей. Но когда утром я сел писать, я осознал, что лишен таланта связывать мир с чем-то глубоким, неизвестным и в одно время близким для всех. Еще и ручка потекла в придачу. Сами средства моего творчества будто говорили мне: «Дружище, заканчивай марать бумагу. Не стоит напрягаться». И эти слова эхом отбивались от стен моей внутренней опустошенности. А начатый роман был похож на симбиоз куриной лапки и разбросанных на страницах несвязных друг с другом слов. Альтернативы своей ребяческой жизни я не видел. Меня никак не привлекали дома, машины, яхты, обжорство, политика, пустословие (хотя сам этим занимаюсь вечно), меркантильные люди, грубость, агрессия во всех ее видах проявления и власть. Нужно искать выход где-то на поверхности, перед носом, но никак ни в той мишуре, куда я постоянно погружался для бестолковых размышлений. Надеюсь, Бальзак был прав, и
