«…Ма?» — робко спрашивает кидрик. «Я сделал что-то не так? Я плохой?»
— Ты очень хороший, Рикки.
Медленно опускаюсь на подушку из хвои и палых листьев. Надо успокоиться. И не думать ни о пятнах на платье, ни о том, что сейчас наговорила.
…Лес.
Могучие ели. Осенняя паутина на кустах подлеска. Дрожащие капли росы. Вечерняя прохлада под ногами, запах грибов. Ельник, вообще-то, это вам не берёзовая роща, просвеченная солнцем, это темень и прохлада под раскидистыми густыми лапами, это…
…Животворный упоительный воздух. Тишина, нарушаемая разве что дробью дятла и уханьем совы. Да ещё зуденьем какой-то мошки.
Выдох. Сердце, уймись!
— Всё хорошо. Спасибо, Рикки.
Прикрываю глаза. Поди ж ты, опять меня настиг гормональный бунт и… кажется, перерос в этот раз в бунт настоящий. Затянула я с новой Лунницей, вот и дождалась срыва. Но сколько можно испытывать мои нервы! Зря я, конечно, Магу обидела, но и он хорош: то демиурга ко мне в сон пропустит, то ведьму с непомерными амбициями… Неужели нельзя на собственную спальню установить какой-нибудь полог от насылаемых снов? Архимаг, называется!
Да все они хороши, эти Торресы. Слышать о них больше не желаю! Хотя бы ближайшее время.
Оказывается, уже давно я глажу кидрика по густой золотистой шерсти, отчётливо отдающей псиной, а тот лишь вздыхает и украдкой старается подставить голову, чтобы ему чесанули и за ушами. Хороший Рикки, хороший мальчик… Напугала я его своими выкрутасами.
— Понимаешь, Рик, я уже устала от их заботы. Я — женщина терпеливая и ценю и внимание к себе, и беспокойство, но в последнее время у меня стойкое ощущение, что заботятся, собственно, не обо мне, Ване-Иоанне. У них, этих мужчин, появилась другая я: мать, вынашивающая будущих младенцев. Сосуд драгоценный, который по определению должен изображать благодарность, и не отсвечивать, а хранить себя, хранить… А если обережница понадобится для чего-то ещё — что ж, упакуем её понадёжнее, и никаких поводов для беспокойства, дорогая донна, мы позаботимся. А для дона Теймура есть ещё одна я — редкий ходячий Дар с обострённой интуицией, да ещё будто самой судьбой предназначенный для вытаскивания членов его семейства из неприятностей. А где за этими «Я» я сама, а? Уже и не знаю.
Опять хочется плакать.
Когтистая лапка кидрика гладит меня по щеке.
«Да тут ты, Ма. Со мной».
Поспешно смахнув слезу, улыбаюсь.
— С тобой — это отлично. А «тут» — это где?
«Хорошее место. Людей нет. Больших злых зверей нет. Горы вокруг. Горячее озеро. Дом… Хороший дом, красивый и умный, как наш; в нём Тим-Тим живёт, мой друг. Спать, отдыхать, быть спокойной много-много дней. Никто не потревожит. Хочешь?»
Прислоняюсь лбом к шелковистой, в завитках, шерсти.
Хочу. Очень хочу. Если и впрямь можно так вот… Мирабель спасена, Сильвию как-нибудь и без меня укротят — в конце концов, там некромант на некроманте, в этом окаянном семействе… Дети отлично справятся и без меня, у них есть заботливый отец и Дорогуша. Бабушка Софи и Элли… они поймут. Поймут. Мнение же дорогого дона меня, наконец, абсолютно не интересует. Всё. Я даже думать устала.
Поднимаю голову.
— Далеко этот дом?
«Сейчас перенесу!» — радостно вскидывается Рик. Но я перехватываю его:
— Не надо. Если рядом — пройдусь немного, пока не стемнело.
«Теперь ты меня понесёшь, да? На ручках?»
— На ручках.
Невольно улыбаюсь. Все любят «на ручках».
— Проводишь меня, познакомишь с твоим Тим-Тимом — и возвращайся к Маге. Скажи, что я хочу побыть одна и отдохнуть от них всех. Пусть оставят меня в покое. Авось без меня мир не рухнет. И, Рикки, никого сюда не пускай, слышишь, никого!
Глава 5
Тропинка, сперва еле заметная на плотной слежавшейся хвое, постепенно расширилась, становясь всё более утоптанной, и довольно скоро перестала петлять, вытянувшись, как по линейке. Кусты и молодые ёлочки как бы почтительно расступались перед ней — что для меня, вернее, для нарядного воздушного платья оказалось весьма кстати. Иначе добрая половина юбок осталась бы в этом лесу в виде клочьев на заграбастых ветках. Впрочем, вряд ли я сожалела бы. Платье — это всего лишь платье, а вот жизнь моя как-то пошла не так, наперекосяк; вот о чём надо сокрушаться. И начался этот перекос не с Сороковника, как, на первый взгляд, можно подумать, а с той самой поры, когда, возрадовавшись, что появился, наконец, человек, готовый взять на себя мои тяготы, я с радостью не то, чтобы скинула на него свою ношу, а просто согласилась поделиться. А он, естественно, потянул всё на себя, как «настоящий мужчина».
После него этим же самым пытались заниматься остальные. Впрочем, нет, Кэрролы — вот те молодцы. У паладинов жизненное кредо — невмешательство. Женщин они задвигают за спины лишь в том случае, если те по какой-то причине не умеют держать оружие. Или чтобы подавали патроны, стрелы, дротики, верный меч и тому подобное. А по жизни пусть сами, сами… Идут рядом — хорошо. Выбрали свой путь, иной — значит, выбрали. Поэтому-то в Гайе так много женщин-паладинов: целительниц и даже рыцарей женских Орденов. А вот жёны и дочери некромантов редко когда отпочковываются от домашних очагов. Теперь я понимаю, почему.
И с этим пониманием надо что-то делать. Причём, не только относительно себя, любимой. Ведь среди Тёмных уже сложилась порочная практика гиперопеки над женщинами, которые скоро совсем разучатся жить без подпорок. Очень вероятно, что с Глорией Иглесиас не стряслось бы столько несчастий, знай она, что в любой момент может уйти от мужа-тирана, попросить помощи у магов, юристов, просто у компетентных и отзывчивых людей, если уж родня отказывается верить; начать новую, самостоятельную жизнь… А ей это и в голову не приходило. Забота некромантов о женщинах, страх потерять их переродились, в большинстве случаев, в замаскированную форму домашнего деспотизма.
Не мне, конечно, разрушать устои целого клана. Я — чужачка. Но именно потому, что я — пришлая, со стороны, мне легче вырваться из этой приторной паутины, в реальности оказавшейся куда более страшной, чем Паутина Кармы. И попытаться что-то сделать для остальных. Но в первую очередь — объясниться со своим, пока ещё не тираном, но невольно перенимающим некоторые папочкины привычки.
Ох, как это всё сложно…
В какой-то момент тропа перетекает в дорожку, вымощенную замшелыми от времени камнями, и уже брезжит просвет между деревьями, знаменующий выход на поляну с обещанным домом. Оказавшись, наконец, на открытом пространстве, я успеваю порадоваться, что вот молодец, выбралась из чащи до совсем уж сумерек; поёжиться от начинающейся мороси, и… застываю столбом.
Посреди обширной поляны стоит избушка. Нет. Высится. И не избушка, а Изба — прямо так, с большой буквы — На Куриных Ногах. Громадная… не то чтобы с небоскрёб, но с трёхэтажное здание, это точно. Новёхонькая. Брёвна в срубе ещё сочатся смолой, а от соломы, покрывающей крышу, волнами исходит пряный аромат высушенной травы, уже намокшей под мелким, но спорым дождичком.
