Ознакомительная версия. Доступно 10 страниц из 48
Девушкам по-прежнему постоянно грозили позор и осуждение. В одежде и в косметике ничто не должно было быть чересчур — коротким, длинным, открытым, узким, броским, откровенным и т. д. Высота каблуков, выбор знакомых, время ухода из дома и возвращения, ежемесячные пятна в трусах — все было объектом постоянного надзора со стороны общества. Тем, кто покидал лоно семьи, предлагалось отдельное от парней студенческое общежитие — Дом девушки, дабы оградить их от мужчин и греха. Ничто — ни ум, ни успеваемость, ни красота девушки не значили столько же, сколько сексуальная репутация, то есть ее стоимость на матримониальном рынке, и эту репутацию, вторя собственным родительницам, блюли матери: переспишь до свадьбы — никто замуж не возьмет, в смысле — никто, кроме такого же бракованного товара в мужском варианте — калеки, больного или, того хуже, разведенного. Мать-одиночка не стоила ничего, и ни на что не могла надеяться, разве что на самоотверженность мужчины, который согласился бы подобрать ее вместе с плодом греха.
Вплоть до свадьбы романы протекали под осуждающими взглядами других.
А мы тем временем заходили во флирте все дальше и дальше, практиковали то, чему не было имени нигде, кроме медицинских справочников, — фелляцию, куннилингус, иногда содомию. Мальчики смеялись над кондомами и отвергали coitus interruptus, который практиковали их отцы. Мы мечтали о противозачаточных пилюлях, которые, по слухам, уже продавались в Германии. По субботам друг за дружкой венчались целые вереницы невест под белоснежной фатой, а через полгода рожали будто бы недоношенных, но довольно крупных младенцев. Куда было деваться: с одной стороны, свобода а-ля Брижит Бардо и парни, которые обзывают девственниц извращенками, а с другой — родительские и церковные заповеди. Никто не задумывался, сколько еще может продлиться запрет на аборт и на совместную жизнь без регистрации брака. Знаки коллективных перемен незаметны в уникальности каждой жизни, или разве что угадываются, когда тысячи отдельных людей одновременно думают с отвращением и усталостью: «Неужели так будет всегда?»
На черно-белом групповом снимке, вставленном в тисненую обложку, — двадцать шесть девочек выстроены в три ряда друг над другом под ветвями каштана, во дворе у фасада дома, чьи окна с частыми переплетами вполне могут быть окнами монастыря, школы или госпиталя. Все одеты в светлые блузки и оттого напоминают отряд медсестер.
Под фотографией от руки написано: «Лицей имени Жанны д’Арк — Руан — класс философии 1958–1959». Имена учениц не подписаны, словно в момент, когда классный староста раздавал эти снимки, всем твердо верилось, что они всегда друг друга вспомнят. Наверно, тогда невозможно было представить себя через сорок лет — пожилой женщиной, рассматривающей такие привычные лица и видящей теперь на классном снимке лишь три ряда призраков с блестящим и немигающим взглядом.
Девочки в первом ряду сидят на стульях из металлических трубок, положив руки на колени, держа сдвинутые ноги прямо или убрав их под сиденье, у одной ноги скрещены. Девочки второго ряда — стоят на земле, третьего — на скамейке и оттого видимы по пояс. Лишь шестеро стоят, засунув руки в карманы, — это означает, что лицей в основном посещается буржуазией. Все, кроме четверых, смотрят в объектив с легкой улыбкой. Что они видят — фотографа? Стену? Других учеников? Это забылось.
Вот она — во втором ряду, третья слева. Трудно узнать девочку-подростка, с вызовом смотрящую с прошлого снимка — всего двухлетней давности, — в этой девушке, которая опять носит очки, низко убирает волосы назад и стягивает их бантом — одна прядь выбилась на шею. Подвитая челка не смягчает серьезного выражения лица. На нем — ни малейшего знака того, что все ее существо захвачено парнем, который почти лишил ее невинности прошлым летом, о чем свидетельствуют трусики с пятнами крови, спрятанные в книжном шкафу. Не видно ни следа ее поступков и занятий: бродить после уроков по улице в надежде его увидеть, возвращаться в общежитие и плакать, часами сидеть над сочинением и не понимать тему, без конца крутить Only You, возвращаясь на выходные к родителям, и объедаться хлебом, печеньем и шоколадом.
Ни единого знака жизненной рутины, из которой ей приходится вытягивать себя, постигая язык философии. Чтобы при помощи сущности и категорического императива укротить свое тело, прогнать желание есть, неотступные мысли о менструальном цикле, который прекратился. Осмыслить реальность, чтобы она перестала быть реальной и стала абстрактной, неощутимой, интеллектуальной. Через несколько недель она прекратит есть, купит таблетки для похудения и станет одним чистым разумом. Когда она идет после лекций по Марнскому бульвару между рядов ярмарочных павильонов, вопли музыки преследуют ее как несчастье.
На фотографии — двадцать шесть учениц, но не все они разговаривают друг с другом. Каждая общается едва с десятком подруг, не замечая прочих: те тоже ее игнорируют. Все инстинктивно знают, как вести себя, столкнувшись возле лицея, — ждать или не ждать, чуть улыбнуться, вообще не заметить. Однако от урока метафизики до урока гимнастики все голоса, на перекличке выкрикивающие «здесь», все особенности внешности и одежды первых, вторых и третьих настолько впечатываются в сознание, что каждая девочка класса хранит внутри себя образ двадцати пяти других. В сумме в классе постоянно циркулируют двадцать шесть визуальных представлений, обремененных оценками и чувствами. Как и все другие, она не знает, какой ее видят окружающие, больше всего желая не привлекать внимания, предпочитая быть в числе тех, кого не замечают, — то есть хороших учениц без особого блеска и бойкости. Ей не хочется афишировать, что родители — бакалейщики. Ей стыдно, что она все время думает про еду, что прекратились месячные, что она не знает лицейского сленга, что куртка у нее из кожзама, а не настоящая замшевая. Она чувствует себя очень одинокой. Читает «Пыль» Розамунды Леманн и все, что можно достать из серии «Поэты современности», Сюпервьеля, Милоша, Аполлинера — «Но как мне знать, любовь моя, любим ли я тобой…»
Один из важных вопросов, помогающих сильно продвинуться в познании себя, — возможность или невозможность понять, как именно в каждом возрасте, в каждый год своей жизни человек воспринимает прошлое. Тогда какую память предположить у девочки во втором ряду? Может быть, ее памяти хватает лишь на прошлое лето — память почти без образов, только то, как впечаталось в нее мучительно отсутствующее теперь тело, тело мужчины. На будущее же — в ней параллельно существуют две установки: 1) похудеть и стать блондинкой, 2) жить свободно, независимо и приносить пользу миру. В мечтах она представляет себя Милен Демонжо и Симоной де Бовуар.
Хотя солдаты ограниченного контингента по-прежнему отправлялись в Алжир, время дышало надеждой и вольницей, великими свершениями на земле, в небесах и на море, громкими лозунгами и великими утратами — Жерара Филипа и Камю. Дальше будет океанский лайнер «Франция», самолеты «Каравелла» и «Конкорд», обязательное школьное обучение до 16-ти лет, Дома культуры, Общий рынок и рано или поздно — мир в Алжире. Уже ввели новый франк, появились плетеные фенечки, йогурты с добавками, молоко в тетрапаках и транзистор. Впервые можно слушать музыку где угодно — на пляжном песке у самой головы, на улице прямо на ходу. Транзистор доставлял неведомое доселе удовольствие: возможность в одиночестве не чувствовать себя одиноким, по собственному усмотрению распоряжаться шумом и разнообразием мира.
Ознакомительная версия. Доступно 10 страниц из 48
