— Волосы встают дыбом, когда знакомишься с их содержанием. От него, как и от его корреспондентов, недвусмысленно выражающих замысел вашего короля или королевских министров, исходит призыв к войне с нами, войне на уничтожение, и это несмотря на то, что «наши страны находятся в состоянии мира». Вот взгляните! Здесь и здесь!
Он поднес к их глазам листки; некоторые были выделаны из тонкой бересты, служившей бумагой одиноким французским миссионерам, на которых можно было прочесть написанные нервным почерком отдельные фразы:
«Наши абенаки в восторге от сознания того, что их спасение зависит от количества скальпов, которые они снимут с головы еретиков. Это больше соответствует их нравам, чем самоотречение, и мы спасаем души для Неба, ослабляя противника, ненависть которого к Богу и нашему государю не утихнет никогда…»
В другом конверте, прибывшем на сей раз из Франции, который министр Кольбер направил верховному иезуиту из Парижа, приводились выражения, в которых отец д'Оржеваль и его деятельность в Новой Франции рекомендовались королю:
«Выдающийся священник, совершенствующийся в разжигании войны против англичан, с которыми у нас подписан мир, что осложняет разведывательную деятельность, но он найдет для нее какой-нибудь повод… Сведения о его преданности Божьему делу и королю укрепили нас в наших намерениях. Если он и дальше будет действовать в том же направлении, его величество не испытает никаких чувств, кроме признательности, и найдет способы возвысить его, не скупясь на поддержку осуществляемой им миссии. Ему (отцу д'Оржевалю) предстоит воспрепятствовать любому согласию с англичанами…»
Анжелика видела, как Жоффрей краем глаза следил за ее реакцией, и незаметно дала понять, что ему не о чем беспокоиться. В сравнении с пережитыми ею утром потрясениями откровения помощника губернатора Массачусетса не только не произвели на нее впечатления, но даже вызвали желание рассмеяться. Ибо он был настолько поражен этим макиавеллизмом и злобой, поведением, абсолютно ему непонятным, что вызывал чувство жалости. Для них же в этом не заключалось ничего нового, и они «заплатили за свое знание»: иезуит начал войну против них с того дня, как они ступили на землю Нового Света.
Продолжая говорить, Джон Кнокс Маттер маленькими шажками увлекал их за собой в другую сторону. Он сложил свои конверты и пергаменты и спрятал их в сумку, заявив, что эти вопросы заслуживают того, чтобы их обсуждали а другом месте, а не на набережной под палящим солнцем. Он извинился перед Анжеликой и выразил сожаление, что так долго продержал ее на ногах, сославшись в свое оправдание на неизъяснимый страх и самые мрачные предчувствия, которые охватили его, когда он понял, ознакомившись с этими документами, что адепт опасной римской религии притаился в глубине лесов среди краснокожих язычников, одержимый единственным желанием погубить добрых поселенцев, прибывших в Америку с одной мыслью, одной целью — мирно жить, трудиться и молиться Богу. Ибо эти мужчины и женщины вынуждены были бежать из родной страны и заточить себя на этом диком континенте только ради того, чтобы спастись от преследований английских правящих партий роялистов и республиканцев. Первые — прислужники Дьявола, вторые — чересчур слабые, чтобы утвердить истинную религиозность.
Увы! Где бы ни скрывался праведник, ему неизбежно придется столкнуться с испытанием, которое потребует от него подтверждения его праведности. Здесь, в Америке, это испытание предстало в облике иезуита.
Он процитировал заунывным голосом: «Опаснее волка, свирепого индейца, темного леса этот враг рода человеческого — краснокожий дикарь, направляемый иезуитом!»
Чтобы переменить тему разговора и отвлечь его от тяжелых мыслей, Жоффрей де Пейрак поинтересовался успехами его внука. Голос Джона Кнокса Маттера, подобно голосам всех любящих дедов, помягчел, и он с гордостью признал, что юный Коттон удовлетворял всем его честолюбивым ожиданиям, получив в Гарвардском университете степень бакалавра, присуждаемую тем, кто может перевести на латинский язык отрывок из Ветхого и Нового Заветов, а также свидетельство, признающее за ним способности в сочинении трактатов по логике, философии, арифметике и астрономии.
Вспомнив о том, что Флоримон и Кантор два года проучились в Гарварде под опекой пуритан, Анжелика почувствовала неподдельную гордость за своих старших сыновей.
Незаметно для себя преподобный Джон Кнокс Маттер продолжал увлекать их за собой, как оказалось, к таверне «Голубой якорь», той самой, хозяином которой был француз. Неожиданно осознав, что завел их в сомнительное место, он заговорил о своем намерении обучить внука держать в надлежащем виде заведение подобного рода, а также умению вразумлять разбушевавшихся пьяниц.
К счастью, они застали там Северину и Онорину в сопровождении двух телохранителей — Куасси-Ба и Янна ле Куэннека, оказавшихся в центре компании, состоявшей преимущественно из французов, среди которых был и молодой Натаниэль де Рамбург.
Шумные искренние приветствия, раздавшиеся в их адрес, заглушили речь Джона Кнокса Маттера. Антиалкогольную проповедь пришлось отложить до лучших времен. Выпив по кружке имбирного пива, они распрощались.
Когда Анжелика возвратилась к миссис Кранмер, ей показалось, что она обошла весь город, повидалась со всеми его жителями и усвоила пятидесятилетнюю историю покорения этих мест пионерами, — настолько насыщенным оказался день.
Как она слышала в таверне, многие горожане находятся в весьма неуравновешенном состоянии. Возможно, под воздействием удушающей жары, а может быть, вследствие приближения полнолуния, когда вперившийся в черноту ночи глаз тревожит людской сон.
Солнце опускалось, утопая в бледно-зеленом небе, розовевшем у горизонта.
Живительный морской бриз потихоньку разгонял застоявшийся зной. Тихо плещущее море казалось окрашенным в синий цвет.
По улицам слонялись индейцы, пугливые н неприкаянные, в отличие от своих собратьев, чувствовавших себя, например в Квебеке и Монреале, зваными гостями. Жители делали вид, к общему благу, что не замечают их, ибо в эти дни из Верхнего Коннектикута стекались беженцы, одетые в рубища, с разбитыми в кровь ногами и с еще более кровавыми воспоминаниями.
На площади группа горожан смотрела в сторону моря и что-то оживленно обсуждала.
Когда Анжелика и Жоффрей приблизились, собравшиеся объяснили, что заинтригованы доносящимися издалека криками тюленей, как будто гигантская стая этих любопытных животных, которых французы называют морскими волками, а англичане seal, calf или sea bear, подплыла к берегу, чего давно уже не случалось.
Дом миссис Кранмер на сей раз оказался переполненным; как бы желая искупить свое утреннее «дезертирство», вся семья, включая слуг, протрубила сбор и, словно сговорившись, предстала в полном составе.
Домочадцы ждали их у стола, сервированного посудой из тонкого фаянса, хрустальными бокалами, бонбоньерками и серебряными вазами для фруктов.
Не исключено, что именно благодаря присутствию любезного лорда Томаса Кранмера, нежданного зятя, его вызывающему англиканству, кружевному воротничку и вышитому камзолу, иностранцы-паписты были свидетелями этой мобилизации всего пуританского дома. Его супруга леди Кранмер смотрела на мужа растерянно, и было очевидно, что она ожидала получить в ответ куда более суровые взгляды, так как сейчас ей была оказана милость находиться рядом с этим красивым светло-рыжим мужчиной с клинообразной бородой, женой которого она являлась, однако видела крайне редко, разумеется, потому, что его не привлекала ни она сама, ни его салемский дом, в котором собственные дети величали его не иначе как «sir» или мой «достопочтенный папочка», поглядывая на него с робостью, переходящей в страх.
