Глаза свои скорей лишу я света,Сам собственное тело искромсаю, –Без сердца и души мне легче влечься,Чем от любви к Анджелике отречься[1], –
прочитала наизусть Ирис, качая указательным пальчиком в темноте. – Красиво, правда?
– Что? – не понял я. – То, как человек себя искромсает?
Я подумал, что на это было бы интересно посмотреть.
– Да нет! – воскликнула девочка, приподнимаясь и усаживаясь рядом со мной. – Любовь.
Я кожей почувствовал исходящий от нее жар. Ее опять лихорадило. Если Блэр не вернется вовремя, малышке не дожить до утра. Поднявшись с кровати, я выдвинул приготовленное заранее ведро с холодной водой и, смочив в ней тряпку, положил на лоб Ирис, заново укладывая ее в постель.
– Что такая маленькая девочка может знать о любви? – Я улыбнулся, хотя никогда прежде не улыбался детям.
Она нахмурилась, думая, что я хочу ее обидеть, но не нашла в моем взгляде никакого намека на это. Я говорил искренне, и меня самого это поражало.
– Я знаю достаточно, – насупившись, ответила она и хотела уже оттолкнуть мою руку с полотенцем, но внезапно ослабла и в изнеможении закрыла глаза. – Мой папа любил маму.
Закончив с полотенцем, я снова сел на край кровати, осторожно заглядывая в глаза девочки. Я заметил лихорадочный блеск, возможно, она бредила. Возможно, и нет. Но это был мой единственный шанс узнать нечто большее об этой семье.
– А твой папа, он кто?
Ирис перевела на меня взгляд и выразила в нем все то детское негодование от того, что я, взрослый, мог не знать таких элементарных вещей.
– Ты называешь его Малком. Он мой папа.
Что-то кольнуло у меня глубоко внутри. Значит, не показалось в первый раз. Она действительно была копией Надии.
– А твоя мама?.. – с замиранием сердца спросил я.
Ирис поникла, вся уверенность куда-то испарилась.
– Она умерла! – раздался резкий голос позади.
Я развернулся и тут же наткнулся на колючий взгляд Малкома. Он с ненавистью смотрел на мои пальцы, сжимающие ладошку его дочери. Мне пришлось выйти из комнаты, оставив Ирис одну со свечой в комнате. Жар не сходил.
Мы сели на кухне. Две сломанные табуретки напоминали о том, что давно уже пора их починить, но у хозяина дома слишком мало сил, чтобы срубить дерево. И дело совсем не в физической усталости. Моим же местом всегда был маленький уголок рядом с окном, мне нравилось думать, что в любой момент я могу улизнуть.
– Что с ней такое? – спросил я, делая неопределенный жест рукой.
Малком налил себе воды в кружку и сел напротив. Пальцы его слегка дрожали от напряжения, мне становилось страшно в его присутствии. Сразу хотелось воспользоваться окном.
– С какой стати я должен тебе что-либо рассказывать? – Он провел ладонью по лицу, словно надеясь стереть всю усталость, накопившуюся за эти годы.
– Возможно, я смогу помочь ей. В церкви нас учили…
– Никто не может ей помочь! – внезапно выкрикнул со злостью Малком. – Ни доктора, ни тем более священники. Ей туда дорога закрыта была с самого детства.
– Она ведьма, – догадался я.
– Была ведьмой, – поправил он. – Врожденной, как и ее мать.
– Но тогда что с ней не так?
– Выгорела, – обронил Малком, как будто это слово для него было уже привычным.
– Как это?
– Использовала слишком много сил, – пояснил он, размахивая рукой, словно пытаясь обогнать собственные мысли. – Когда пыталась отвести чуму вместе с Надией.
Я вздрогнул. Малком никогда при мне не упоминал ее имени, но не это насторожило и повергло в неимоверный ужас. Надия пыталась отвести чуму, пыталась спасти нас. Всех нас: людей, ведьм, священников. Ей было не важно, все были для нее едины. Я почувствовал, как руки опускаются и тело не слушается. Я убил ее, а ведь она могла предотвратить столько смертей, она могла победить чуму. Могла. Все эти украденные болезнью жизни на моей совести, их кровь на моих руках.
