Книга Ради тебя одной - Иосиф Гольман

Все напоминало давно ушедшие советские времена, но – странно – эти ассоциации не были неприятны Глинскому, вроде бы не имевшему никаких оснований упомянутую советскую власть любить. Реяли на морозце разноцветные стяги и флажки, на свежесколоченную, пахнущую тесом трибунку наспех прилаживали микрофоны. Нарядная праздничная толпа с шариками и – атрибут современности – маленькими бутылками пива клубилась на небольшой площади, точнее – площадке перед зданием нового цеха. Здесь же крутились дети, которых Глинский, подумав, разрешил провести на территорию завода. Правда, не надеясь на ответственность родителей, Кузьма задействовал двадцать дружинников с повязками, основной задачей которых было следить за мелкими. Да и за взрослыми тоже, если кто ослушается приказа, разрешавшего до фуршета из спиртных напитков только пиво.

Дети в ярких куртках, флаги, шарики, бравурная музыка из огромных колонок, а главное, радостное возбуждение толпы – все это и придавало празднику сходство с канувшими в Лету первомайскими демонстрациями. Точнее – с ноябрьскими: снежок легко припорошил заводские корпуса, а морозец вдарил аж неделю назад, рановато даже для здешних не южных мест.

– Ну что, начнем? – спросил Глинский Кузьму.

– Давай, Мефодьич, – торжественно ответил тот. – Скажи речь. Есть повод.

– Да уж, повод есть, – согласился Глинский. Даже его, в последнее время не столь увлеченного бизнесом, момент волновал. Что уж говорить про Кузьму, для которого завод стал главным делом жизни, а новый пресс – любимым ребенком. Правда, Кузьма не был ни инженером, ни экономистом, но Глинский отдавал себе отчет в том, что одного его финансового гения могло и не хватить, чтобы поднять эту глыбу. «Еще бы знать, стоит ли все заплаченной цены», – грустно подумал он. Впрочем, вопрос был скорее риторическим, и он сам это понимал.

– Давай, Мефодьич! – торопил Кузьма. – Люди ждут.

«Тоже мне народный представитель», – подумал Глинский, но послушно полез на трибуну, некстати вспомнив, что народным представителем был он сам. Кузьме в депутаты путь был заказан, с учетом статей его отбытых сроков.

Глинский поднялся по шатким скрипучим ступеням («Вот же разгильдяи! Завод построить могут, а ступеньки нормально сбить – нет!»), повернул к себе микрофон. Он вдруг сообразил, что ни разу не выступал на улице перед толпой. Даже в депутаты его продвигали заезжие «рекламисты»-политтехнологи, не столько хваля его, сколько критикуя оппонента, то есть используя протестный электорат.

Он помолчал, откашлялся. Толпа замолкла и терпеливо ждала, переминаясь с ноги на ногу, только дети пищали чуть в стороне, играя под чутким присмотром дружинников.

– Товарищи! – привычно начал Глинский и осекся. С некоторых пор это простое русское слово стало своего рода политическим паспортом. Он еще раз всмотрелся в толпу. Большинство лиц было ему знакомо: здесь стояли строители, монтажники, но больше всего было заводчан, особенно – из шестого цеха, в котором устанавливали новое оборудование.

– Друзья! – сам себя поправил Глинский. – Сегодня необычный день. Мы впервые с советских времен запускаем новое, самое современное оборудование. Вы знаете, как оно нам досталось. Мы экономили на всем, чем можно, а зачастую и на том, на чем нельзя.

Толпа, понимая, одобрительно зашумела. Зарплата на заводе действительно была заморожена на год. Недовольных было достаточно, но угроза увольнения в городке, где другой работы вообще нет, заткнула рты большинству ворчунов. Меньшинству заткнули рты люди Кузьмы. («Мои люди, – мысленно поправил себя Глинский. – Даже если я чего-то не знал, то это были мои поступки».) Справедливости ради надо отметить, что личные выплаты хозяевам предприятия тоже были ограничены, хотя Глинский хорошо понимал, что, ограничивая себя в покупке нового «мерса», он ограничил других в покупке новой одежды, а многих – мяса в будние дни.

– Зато построен прокатный стан! – закончил он и речь, и свои внутренние размышления.

– Ур-ра!!! – грянули заводчане, лица которых успели покраснеть от мороза и предвкушения фуршета, накрытого в теплом ангаре по соседству.

После него на трибуну влез швед. Он плохо говорил по-русски, но был необычайно искренен, чему способствовало немалое количество спиртного, принятого с утра. В России он был впервые, и многое его просто сразило: от веселых и красивых уралочек (среди которых рослый швед пользовался заслуженным успехом) до квалификации персонала.

Об этом стоит сказать особо. Перед монтажом одной из главных деталей стана трое пьяных рабочих, решив, видно, выступить инициаторами нового стахановского движения, начали процесс по собственной инициативе. В результате стрела шеститонного крана упала на кабину, сам кран опрокинулся набок, а пьяный крановщик чудом успел выпрыгнуть из кабины, всего-навсего сломав себе обе ноги. «Лучше бы он умер», – тихо сказал почерневший от злобы Кузьма, узнав о происшествии. Глинскому пришлось взять с него слово, что никаких физических мер воздействия к незадачливым монтажникам принято не будет.

Господин Ларссон, прибежав к месту аварии, сокрушенно ходил вокруг сильно поврежденного агрегата. Рядом с ним осматривали дефекты и два заводских бригадира. Наконец один выплюнул дотлевшую папиросу (еще одна экзотическая деталь, поражавшая шведа) и сообщил, что монтажники, конечно, паскуды, но, пожалуй, за неделю исправить можно. Только нужно вызвать с пенсии сварщика Петра Ильича, который чудеса творит с нержавейкой и аргоном. Швед только печально улыбнулся: он хорошо знал супероснащенные цеха шведского завода-изготовителя.

Каково же было его потрясение, когда через неделю полный тезка русского композитора восстановил не только систему трубопроводов, замятых при падении, но и гораздо более тонкие вещи, требовавшие стапельной вывески и позиционного трехмерного контроля! Короче, в этой стране господину Ларссону было чему удивляться.

Кстати, в процессе монтажа швед практически не пил, но после вчерашнего подписания акта приемки ни в чем себе не отказывал. А уж угощали его все, кому не лень. Шведа народ в принципе любил, и аплодировали ему после краткой экспрессивной речи не менее горячо, чем Глинскому.