Ознакомительная версия. Доступно 8 страниц из 38
Не говоря о том, что, используя умения отца Моргенштерна и связи зятя, молодые получили участок под застройку и стали там возводить для новоявленной семьи свой собственный частный дом.
В то время двенадцатилетняя-тринадцатилетняя Наташка вообще перестала быть хоть кому-нибудь нужна. Для родителей она вроде бы и не существовала. Они сквозь нее смотрели — она ведь не великая, успешная, самодовольная Луизка. Ну, и Наталья стала в ответ на уроки забивать, курить за углом школы, пробовать портвейн, собираясь с парнями и такими же, как она, оторвами, по подъездам (зимой) или окрестным рощам (летом и осенью). Разумеется, причуды в поведении рано или поздно становились родителям известны. И вызывали с их стороны новый приступ неприятия. И проработки: «Вот смотри, какая Луизочка — и умная, и красивая, и поведения самого благовоспитанного, и замуж столь удачно вышла — а ТЫ?!!» В педагогике мамаша с папашей были не сильны и плохо понимали, что подобным противопоставлением двух дочерей — плохой младшей и хорошей старшей — делают поведение прорабатываемой только хуже.
«Ах, вам Луизка милее — ну и целуйтесь с ней!» Наталья хлопала дверями, била тарелки, даже убегала из дому — ночевала у подруг, — и, как следствие, противостояние с предками поднималось на новый градус, заверчивалось еще на один оборот.
Отец Моргенштерн собирался в тот год (помнится, восемьдесят четвертый) на заработки летом не ехать, отдаться целиком строительству дома для любимой старшенькой, под это дело даже целую бригаду навербовал из единоверцев‐соплеменников — но потом настолько его младшенькая Наталья (говоря современным языком) достала, да и предложение из Воронежской области прозвучало столь соблазнительно, что он сказал супружнице: «Нет, поедем». И тем, как впоследствии выяснилось, подписал себе приговор.
Сначала у отца и матери на шабашке все шло неплохо, как обычно. Поселились в полузаброшенной избе, трудились, как водится, по четырнадцать часов в сутки за вычетом одного выходного в неделю (воскресенья), целую улицу строили для молодых специалистов. Но потом, когда получили расчет… И сложили пачки двадцатипятирублевых купюр в свой чемоданчик… И билет назавтра на поезд был… И утром председатель колхоза обещал подогнать «газик» до вокзала… Однако ночью в избу залез местный охламон — пьяный, но недостаточно нагрузившийся, чтобы мирно уснуть, а довольно принявший, чтоб приставать и куражиться. Разбудил Моргенштернов. Приставил нож к горлу матери. Приказал отдать деньги. А когда отец передал вахлаку чемоданчик — схватил его и, уходя, полоснул, куражась, ножом не мать, а его, отца. А сам был таков.
Пока мать побежала звонить в контору, вызывать «Скорую»… Пока «Скорая» из райцентра доехала… Пока повезли Моргенштерна в больницу… Короче, он скончался, не приходя в сознание.
А убийцу задержали наутро. Он из того денежного чемоданчика только один четвертак успел истратить — на самогон.
Впоследствии, как рассказывали, дело старательно спускали на тормозах. Слишком много там имелось крайне неприятных для тогдашнего времени (и начальства) деталей. Например, чемоданчик более чем с пятью тысячами рублей. И, кроме того, представители нетитульной нации, прибывшие на шабашку и непонятно как оформленные… Сама эта левая стройка с неизвестно откуда возникшим кирпичом, наличниками, цементом и оконным стеклом… Короче, в итоге получил тот вахлак вместо совершенно заслуженного им расстрела всего-то двенадцать лет особого режима. Но это, кстати, не сделало его счастливей: на третий год заключения убийца помер от туберкулеза.
Но это все — следствие, суд, приговор, колония — произойдет позже и не с Натальей. А тогда, в восемьдесят четвертом, когда мать вернулась домой с телом отца, в длинный список прегрешений младшей дочери добавилось еще одно: погубительница. Это из-за нее, оказывается, — что было, по совести говоря, лишь отчасти правдой — отец отправился на заработки в то лето (хотя изначально не хотел) и погиб.
Когда к реальным огрехам молодого человека — которых всегда, по совести говоря, хватает (если речь не идет о столь блистающей утренней звезде, как Луизка) — добавляются еще и вымышленные, жить девочке-подростку становится совсем тяжело. А тут вдобавок единственная защитница-заступница, бабушка Ида Густавовна, умерла.
Луизка продолжала блистать в квартире у молодого супруга — и осталась Наташа вдвоем с матерью в доме, который без бабушки и без отца (да и без старшей сестры) сразу стал казаться слишком большим и чрезмерно угрюмым.
Впрочем, мать все чаще гостевала у зятя со старшей дочерью — чему они не сказать чтобы слишком были рады. На Наташу, получалось, махнули рукой как на пропащую. Хотя совсем не была она пропащей — ну, покуривала, ну, выпивала, ну, влюблялась и целовалась допьяна, однако училась хорошо, к точным наукам имела склонности, сама себя обслуживала, стирала-убирала-готовила — ей ведь, в отличие от старшей сестрицы, никто обихаживать себя не помогал, да и деньжат не подкидывал.
Но не только в этом дело! Когда ребенка не любят — или недостаточно любят — родители, такое можно объяснить и даже понять. Что делать! Ну, не сложилось. Да, любовь зла. Однако вот самому детенышу с этим трудно справиться и примириться. Ведь если к тебе ничего не питает парень, всегда есть надежда (да даже и уверенность!), что найдется другой — да еще лучший! — что обратит внимание, восхитится, станет боготворить.
А родители — они одни. И другую матерь взамен той, что пренебрегает, ты не отыщешь. И эта рана — от нелюбви предков — оказывается навсегда. Как не видимый никому, но навеки ощутимый стигмат.
Быть хорошей не получалось — все равно Луизка оказывалась лучше. Быть плохой — тоже не действовало. Мать и на это старалась не обращать внимания, лишь брезгливо замыкалась.
Зато у Наташи имелась — в нелюбви — своя привилегия. Можно было строить собственную жизнь самой по себе, не ориентируясь на всевозможные ожидания и надежды, которые на тебя возлагались.
К тому же конец восьмидесятых, когда Наташа взрослела, кончала школу и поступала в вуз, в Советском Союзе оказался временем интересным и многообещающим — хотя и голодным. По телевизору стали показывать КВН, «До и после полуночи», «Взгляд». В «Огоньке» печатали разоблачения из истории. В толстых журналах издавали Платонова и Замятина. В то же время масла и даже яиц в магазинах города К. совсем не стало — а мяса или, к примеру, сосисок в них уж лет десять не видели.
Раньше, когда был жив и в силе отец, продукты покупали на рынке. Теперь с благосостоянием стало плоховато. Мать в одиночку на шабашки не выезжала. Трудилась в стройтресте штукатурщицей. Деньги, что скопил при жизни отец Моргенштерн, лежали на сберкнижке, и почему-то считалось невозможным их тратить — а может, мать втихаря подкидывала капусты (как тогда говорили) возлюбленной Луизке, но не Наталье.
С другой стороны, не хлебом единым! Наталье только восемнадцать лет исполнилось! Недавно поступила в институт — тот самый, между прочим, что окончила великолепная старшая сестра.
Да и страна стала меняться в смысле возможностей. Разрешили кооперативы. В двух минутах от вуза появилось видеокафе, где за рупь пятьдесят можно было получить чашку кофе, пирожное и просмотреть кино на видеомагнитофоне — «Ночь живых мертвецов» или «Рэмбо». Школьная подружка Наташи, невзирая на молодость, замутила частную парикмахерскую. Звала к себе мастером.
Ознакомительная версия. Доступно 8 страниц из 38
