– Правда же, хорошенький? Возьми, Марин…
– Не, Кать. Спасибо. Я не могу, – виновато замотала головой Марина. А потом добавила, сама не зная почему: – От меня же муж ушел…
Катя посмотрела на нее добрыми, размытыми от обязательных ежевечерних ста грамм глазами – вроде того, какая тут связь? Связи и впрямь никакой не было. Как бы сказала в этом случае Машка – одна «беспонтовая отмазка». Видно почувствовав эту самую Маринину «беспонтовость», котенок мяукнул гордо и обиженно и совершил отчаянную попытку попасть на прежнее теплое место, то есть Кате за пазуху. Этим моментом Марина и воспользовалась. Пока Катя отдирала от своей трикотажной кофты острые коготки, скользнула по стеночке, резво застучала каблуками вверх по лестнице. Нет, не нужен ей котенок. Она и сама брошенная. Ее бы кто подобрал да обогрел. Ага, вот тебе и связь! Не зря она, значит, Кате про уход мужа ляпнула. Оговорилась невольно по Фрейду. Умный был дядька, и добавить нечего.
Дома она первым делом сунулась к зеркалу, стала рассматривать свое лицо удивленно и критически. Лицо как лицо, она давно уже к нему привыкла. Кожа тонкая и суховатая, та самая, которая рано стареет, носогубные морщинки уже явно наметились, под глазами легла тень подошедшего вплотную женского одиночества. Еще бы, целую неделю подушку слезами мочит. А дальше что будет?
Грустная мысль вдруг сделала непонятный кульбит и остановилась на месте, заставив растянуться губы в нелепой улыбке. Такой же, как у Блаженной Фауны Кати. Да, слезы, да, одиночество – этого уже не отменишь. Но ведь и «чашечка кофе» сейчас была! Пусть смешная и почти виртуальная, но была же! А если б она согласилась?
Додумывать эту мысль Марина не стала. Отошла от зеркала, огляделась несколько удивленно, будто впервые обнаружила, какое запустение царит в ее доме. Хорошо, что завтра суббота. Надо пораньше встать, навести чистоту. И вообще, жить надо. У нее забот полно. Служебных, хозяйственных, материнских, наконец.
Свалившись в постель, она заснула тут же, забыв поплакать. В промежутке между явью и сном успела-таки пробежать в голове ленивая мысль, будто шепнул ей кто на ухо тихонько и насмешливо, – надо же, какое доброе дело сделал приятный юноша Илья, сам того не ведая…
* * *
Какое хорошее время – субботнее утро. Особенно прелестным оно бывает в тот с момент, когда осознаешь, что проснулся не от насилия посторонних тревожных звуков, а сам по себе, по желанию уставшего за неделю организма. И хочется тянуть и тянуть этот момент как можно дольше, и лежать, не открывая глаз, и строить ленивые планы на утренний душ, на чашку кофе, на спокойный, вдумчивый завтрак. Ну и на весь день, естественно, тоже. Хотя нет, неправда. На день лучше всего никаких планов не строить. Лучше прожить его бестолково и беспланово, как бог на душу положит. Вот какие у них с Настей могут быть на этот день планы? Да никаких! Просто жить, просто наслаждаться друг другом, просто плавать в ощущении первого, чистого и вкусного, как свежевыжатый апельсиновый сок, совместного бытия. А может, кофе ей сварить, пока она спит? И в постель подать? А что, это будет очень даже романтично…
Олег откинул одеяло, тихо выскользнул из кровати, поискал глазами халат. Вспомнив, что он так и остался висеть в ванной, в прежнем его доме, нахмурился недовольно. Не хотелось ему в это утро вспоминать про дом. Не потому, что было там плохо, а просто не хотелось, и все. Мешало наслаждаться счастьем. Были мысли о доме вроде кипяченой воды, апельсиновый сок разбавляющей. Невкусно уже. Однако без халата жить неловко, надо будет потом новый купить.
На кухне он немного подрастерялся, долго шуровал по шкафам в поисках турки. Потом, махнув рукой на это занятие, решил было обойтись обычным растворимым кофе, но турка неожиданно нашлась – стояла, миленькая, аккурат на газовой конфорке. Он схватил ее радостно, полез в шкафчик, где только что видел пакет с покупным молотым кофе, но пакет оказался почти пустым, хрустнул невесомой фольгой в руке. Что ж, придется-таки обойтись растворимым.
Пока закипал чайник, он шустро настрогал бутерброды. Хотя шустрость эта обошлась ему дорого – палец порезал. Подумалось – вот Марине он никогда кофе в постель не носил… И не то чтобы с виноватостью какой эта мысль ему в голову пришла, а просто ниоткуда взялась, вытекла капелькой крови из легкой ранки. А Марина сама в этом виновата – вечно она бежала впереди паровоза. Утром проснешься, а она уж давно на ногах, с завтраком на кухне возится. И никаких тебе перспектив для романтики.
Кое-как расположив на большой тарелке, потому как подноса не нашел, две чашки с кофе и сложные бутерброды с колбасой и сыром, он вальяжно двинулся в комнату. Весь в предвкушении. Остановившись на секунду, кинул на руку кухонную салфетку для пущего куражу. И тут же вздрогнул от звонка Настиного мобильника. Черт, как он заверещал не вовремя! Сейчас Настя проснется, и весь романтический флер насмарку пойдет. Ну вот, так и есть… Сидит на постели, прижав телефон к уху, смотрит на него оленьими глазами так, будто он со своей тарелкой с луны свалился. Идиот в трусах. Да еще и салфетка упала под ноги, и пришлось перешагнуть через нее очень неловко, и кофе выплеснулся из чашек, залив бутерброды.
– Да… Да, бабушка, я слушаю… Что с тобой? Почему у тебя голос такой? Ты плачешь, что ли? – смотря куда-то сквозь него, громко и тревожно задавала свои вопросы в трубку Настя.
Здрасте, приехали! Бабушка, значит! Чего это старухе вздумалось с самого утра внучке звонить? Да еще и плакать? Могла бы и попозже…
– Бабушка, говори, что случилось! Как это – не можешь? Тебе плохо, что ли? Говори!
Он стоял в дверях, смотрел завороженно, как на глазах бледнеет Настино румяное со сна лицо, как маленькая ладошка тянется к горлу, как медленно вплывают в ее глаза из телефонной трубки отчаяние и ужас от услышанной новости.
– Боже, Катька… А когда тебе позвонили? Нет, этого не может быть… А это точно ее машина? Да? Бабушка, а Лиза? Лиза где?
Последнюю фразу Настя выкрикнула уже с истерикой, и он бросился к ней со своей тарелкой, засуетился вокруг, не зная, куда ее пристроить. Потом сел рядом, глянул тревожно и преданно, всем своим видом говоря – я здесь, я рядом, я с тобой, моя девочка…
– Да… Хорошо, я сейчас приеду… Да, бабушка…
Телефон вяло выпал из ее руки, и она удивленно посмотрела Олегу в лицо. Потом произнесла тихо, будто с трудом примериваясь к горестной новости:
– Представляешь, Катька разбилась… Говорят, машина всмятку, дверь автогеном резали, чтобы ее оттуда достать…
– А Лиза? – осторожно спросил Олег, сам пугаясь своего вопроса. – С Лизой что?
– Катька ее с вечера у моей бабушки оставила. Сказала, утром заберет. Бабушка ей пока не сказала ничего. На лестничную площадку вышла, чтобы мне позвонить. Ой, Олег, как же так? Что теперь будет, Олег?
Жалость к Насте прошлась по сердцу колкими мурашками, и он потянулся было обнять, прижать к себе, разделить с ней ее горе. Именно ее, Настино, горе. Катьку было жалко, конечно, но она была Катька, всего лишь Настина подруга, и жалость к ней присутствовала, конечно, но была как бы общая, человеческая. Так бывает жаль умершего, например, соседа по лестничной площадке. Встречаешься с ним в лифте, здороваешься отстраненно, ничего о его жизни не знаешь и знать не желаешь. А Настино горе – оно свое, родное. Пусть поплачет в его руках, пусть знает, что он с ней, рядом.
