Ему удалось немного поднять конверт вдоль стенки. Осторожно убрав указательный палец, он отогнул угол письма. От этого маневра конверт чуть не выпал. Чаще надо есть палочками. С виска на щеку приползла противная, щекочущая капелька.
– Вы только посмотрите на него, – заводилась старуха. – Хоть бы бровью повел! Так нет – стоит, будто так и надо!
По улице спешила давешняя дамочка. Лицо пылало праведным гневом – она еще не отчаялась попасть в суд. Кто будет потерпевшим, кто подсудимым – особой роли не играло, свидетельских показаний хватило бы на всех.
Наткет медленно вытянул письмо; перехватил второй рукой, лишь только из щели выглянул краешек конверта. Готово!
На бумагу налипли крошки ржавчины. Наткет стер их ладонью, размазав тонкими штрихами. Сжав конверт двумя руками, он снова перечитал адрес: «42-ZZ1, округ Констанца, Спектр. Старый маяк, Густаву Гаспару». Округ Констанца, Спектр, его родной город…
– Вы говорили, на письме нет марки! – Возмущению старушки не было предела. Теперь она окончательно уверилась, что перед ней почтовый вор.
– Это неправильная марка, – сказал Наткет, но искушать судьбу не стал и торопливо зашагал по улице. За спиной старушка принялась пересказывать подоспевшей дамочке выходку Наткета. Последнее, что он услышал, было слово «Вавилон».
Корнелий писал в Спектр! Все годы их знакомства Наткет и не догадывался, что старик знает о существовании этого города. Корнелий был затворником; представить его вне стен дома не получалось. Наткет же никогда ему не рассказывал, откуда родом, стесняясь провинциальности.
С другой стороны, почему у Корнелия не могло оказаться знакомых в Спектре? Земля меньше, чем кажется на первый взгляд. Наткет слышал, что все люди, оказывается, знакомы друг с другом через цепочку из шести человек. Это звучало куда как неправдоподобнее, а меж тем, сколько Наткет ни проверял, хватало и более коротких рядов, чтобы выйти на какую-нибудь знаменитость.
Старый маяк. Наткет припомнил пузатую башенку из крошащегося кирпича, осыпающуюся штукатурку, фривольные надписи и рисунки на стенах, горы мусора на полу… Раньше там никто не жил. Изредка ночевали хиппи-автостопщики, да и те не задерживались надолго. Башню не сносили только потому, что у города на это не было денег. В детстве они часто там играли, несмотря на запреты родителей и заколоченные двери. А скорее именно из-за них – для игр хватало и других интересных мест.
В голове не укладывалось, что сейчас маяк обитаем. Бедняга почтальон! Наткет представил, как тощий старик, скрипя коленями, крутит педали велосипеда, взбираясь в гору по разбитой грунтовке. И все ради того, чтобы к завтраку на столе таинственного Густава Гаспара лежала утренняя газета. Хотя почему старик? Как-никак прошло двенадцать лет. Тот почтальон наверняка ушел на пенсию, а письма и газеты развозит какой-нибудь прыщавый юнец на мотороллере.
Наткет подумал, что не слишком-то доверяет подобному гонцу. Может и не довезти: поленится лишний раз съездить, потом забудет, и пиши пропало. Последнее письмо Корнелия так и не дойдет до адресата. А этого нельзя допустить – не для того он спасал письмо, чтобы оно сгинуло из-за чужой некомпетентности. Он отвезет его лично.
Решение оказалось столь спонтанным и неожиданным, что Наткет остановился прямо посреди улицы; шедший сзади человек еле успел свернуть и все равно зацепил плечом. Наткет рассеянно кивнул в ответ на грубые извинения.
Сегодня пятница… Ехать ночь. Суббота-воскресенье в Спектре и к понедельнику он успевает вернуться. Все на удивление просто.
По большому счету были только две причины, по которым он не возвращался в Спектр. Во-первых, возмутительный фарс, в который превратили похороны отца. Правда, «похороны» слишком громкое слово: о каких похоронах можно говорить, если Честер пропал без вести? По полуофициальной версии отец заблудился в лесах Берегового хребта, свалился в ущелье или же утонул в море. В Спектре этим никого не удивишь: год на год не приходится, но люди пропадали не так уж редко. Иногда их находили, чаще нет – жизнь на окраине цивилизованного мира диктовала свои правила. И может, Наткет проще бы воспринял исчезновение, принял его как данность, если бы перед этим Честер не разослал приглашения на свои похороны. Наткету предписывалось явиться в костюме пингвина, а вместо прощальной речи прочитать «Джамблей».
Слишком неправдоподобно и наигранно, слишком похоже на очередную отцовскую шутку, к тому же не самую лучшую. Все в духе Честера: нарядить сына в дурацкий костюм и заставить читать нелепые стихи на публике. Самому же стоять в сторонке и посмеиваться. И если в семь лет подобные выходки можно стерпеть, то в двадцать Наткет не мог на это пойти. На «похороны» он так и не приехал. Вместо этого два года оплачивал поиски, которые не принесли ни малейшего результата.
Несмотря на прошедшие годы, Наткет так и не разобрался в своих чувствах к отцу. Он любил его, но вместе с тем стеснялся, как только дети могут стесняться своих родителей. Стеснялся до сих пор; с исчезновением Честера ничего не изменилось.
Мать умерла, когда Наткет был еще ребенком. Помнил он ее плохо – скорее только помнил, что помнил, но конкретных образов не осталось. Руки, улыбка или запах волос, – Наткет мог сколько угодно думать, что память подбрасывает ему эти кусочки далекого прошлого, и отлично знал, что сам же их и выдумал. Вырастил его отец. Вот уж о ком выдумывать воспоминания не приходилось.
Честер Лоу обожал розыгрыши – простые, сложные и даже вычурные. В сочетании с его чувством юмора это оборачивалось катастрофой. Например, он мог написать в местную газету разгромную статью про снежного человека живущего на окраинах Спектра. А потом, вырядившись в обезьянью шкуру, бродить ночами по этим окраинам, заглядывая в окна и завывая. Пока полиция не поймает.
Расплачивался за все Наткет. Не так-то просто ходить в школу, когда все, от директора, до последнего первоклассника, знают, что твой отец гуляет под луной в костюме обезьяны. Порой Наткета одолевали подозрения, что целью жизни Честера было ставить сына в неловкие ситуации и смотреть, как тот выберется.
Вторую причину, по которой Наткет не возвращался в Спектр, звали Николь. И здесь неловкостей и недосказанностей было не меньше.
Однако, по сравнению с письмом в руках, оправдания казались ничтожными. Секунды утекали, а Наткет все стоял посреди улицы. Где-то далеко, наверное, в другой галактике, Сан-Бернардо надрывался автомобильными гудками, лязгом трамваев и гулом большого города. Наверное, звал обратно, но решение принято, и Наткет понимал, что его не отменить. Точно рыба, заглотившая наживку, – рыпайся не рыпайся, итог все равно один.
Наткет поймал такси и через четверть часа уже был на автовокзале.
– Билет до Спектра, на сегодня. И обратный на воскресенье, – сказал он девушке, спрятавшейся за окошком билетной кассы.
Неожиданно ему стало стыдно за этот «обратный на воскресенье». Не перед кассиршей – ей-то чего? Но словно сам на себя надел наручники. В обратных билетах есть неправильная завершенность. Загоняешь себя в тиски времени, а из них уже не вырваться. Первое, о чем он позаботился, уезжая из Спектра, – чтобы у него ни в коем случае не было обратного билета.
