— Наверное… писать книгу, — запинаясь, произносит он, и Шарлотта с любопытством ждет, готовая ко всему, — очень утомительно.
— Ах! Да. В каком-то смысле, да. Но это, конечно, нельзя сравнить с работой на фабрике или в карьере.
— Ну, нет, конечно же, — говорит он слегка обиженным тоном, как будто Шарлотта намекала на обратное, и уходит.
Шарлотта обнаруживает, что боится, как бы мистер Николс не превратился в знатока литературы. Было каким-то утешением думать, что когда столь многое поменялось и исчезло, он сурово и упрямо остался самим собой: не хочется, чтобы дерево превращалось в перголу[118].
— Не пойму, что случилось с нашим другом, мистером Николсом, — ни с того ни с сего говорит однажды утром папа. — В последнее время он какой-то отстраненный, и мне это совсем не нравится.
Шарлотта поднимает взгляд от писем. Счета лавочников: получая доходы от книг, она решает приукрасить дом. Наконец-то, наконец-то занавески, хотя папа кривится по этому поводу, как будто речь идет о какой-нибудь восточной роскоши, экстравагантной и изнеженной.
— Я замечала, что он немного подавлен, — соглашается Шарлотта и думает: «Разве?»
— Скорее, он похож на девчонку с бледной немочью[119]. Когда я спрашиваю, не плохо ли ему здесь, мистер Николс только вздыхает. Но время от времени заводит разговор о возвращении в Ирландию. «Что ж, если вы этого хотите, — говорю я, — так и поступайте: примите решение». «Я не знаю, чего хочу», — заявляет он. — Папа фыркает. В нем есть что-то от презрения Эмили к слабости: только гораздо острее и смертоноснее. — Я бы остался круглым неудачником в жизни, если бы не был способен принимать четких решений.
С этими словами папа берет нож для бумаги и принимается твердой рукой разрезать конверты, точно хирург.
Книга закончена и отправлена, и, как всегда, возникает ощущение пустоты и неудовлетворенности, возможно, самое болезненное на этот раз. Холодное обращение, да, но по необходимости — плотные перчатки техники позволяют ей достать из раскаленной печи горячий материал. Пока она писала «Городок», многое из пережитого в Брюсселе вспомнилось с прежней яркостью — даже забытые моменты или моменты, которые она заставила себя забыть. И творческая ампутация опять пульсировала болью. Она назвала героиню Люси Фрост, потом поменяла на Люси Сноу. Им обеим есть что сказать — и Шарлотта действительно сказала, вслух, подняв голову от работы, как будто они все еще были здесь:
— Фрост или Сноу, как вы думаете, которая?
И снова откровение головокружительной вершины утеса: она должна решать сама.
Решать сама.
Работая над книгой, Шарлотта едва показывала нос за пределы Хоуорта и после этого чувствовала себя выжатой, взвинченной и почти нуждающейся в человеке, который мог бы с бесконечным терпением и ловкостью распутывать узлы в ее душе.
Кроме того, отсылка рукописи заставляет Шарлотту протереть глаза, вновь признать будущее. Папа, всегда зависящий от дочери, в разговоре с ней часто прибегает к какому-то раздражительному тону, как будто у Шарлотты есть привычка перечить. Потеря Брэнуэлла, Эмили и Энн по-прежнему ощущается как физическая боль. Боль, с которой можно научиться жить, как, например, с ослабленной мышцей. Или больным коленом: учишься беречь его, не нагружать, но порой, несмотря на всю заботу, почти валишься с ног от пронзающей тебя острой боли. Вероятно, так и будет продолжаться: с каждым днем страдание будет смягчаться по капле. А вот, если хочешь, образ тебя и твоего будущего: медленное движение часовой стрелки, едва различимое, неумолимое.
А потом тихим вечером в один из понедельников, после чая, мистер Николс предлагает Шарлотте выйти за него замуж, и вернуться к прежнему никак нельзя.
— Это дерзость, которой я ни в коем случае не могу принять, и не сомневайся, что я так и скажу ему, — говорит папа и добавляет: — Я имею в виду только сказанные им слова, а не еще более дерзкую мысль, что подобный подход может быть чем-то, кроме как абсолютной нелепицей. — Многословность папы предупреждает об опасности, равно как и вены, выступившие у него на лбу. — Я всей душой надеюсь, что в твоем, Шарлотта, поведении не было ничего, что могло бы толкнуть его на эту непростительную вольность.
— Нет, папа, для меня это тоже стало большой неожиданностью.
Да, так и было, когда мистер Николс, вместо того чтобы покинуть дом, проведя вечер с папой, постучал в двери столовой и вошел в освещенный лампой мир Шарлотты. Но с другой стороны, хотя она подняла на гостя удивленный взгляд, какая-то ее часть сказала: «Ах, вот что» — и быстренько пролистала небольшую пачку недавних воспоминаний: мистер Николс внимателен к ней, мистер Николс как-то странно молчалив с ней, мистер Николс случайно бывает на пустошах, когда там гуляет она. А это что такое? Сама она находит мистера Николса довольно сносным собеседником и вовсе не чувствует неприязни, когда он составляет ей компанию…
— Мисс Бронте, я больше не могу этого выносить, я уже долгие месяцы страдаю от этого и, если не… скажу… не положу конец, думаю, что сойду с ума.
От мистера Николса пахло улицей. Он дрожал всем телом — по-настоящему. Шарлотта никогда еще не видела, чтобы мужчина дрожал от переживаний, — даже у Брэнуэлла такого не было. Это немного тревожно, и возникает ощущение, будто у нее на глазах перегревается какой-нибудь мощный двигатель, а она ничего не может сделать.
Да, большая, но не полная неожиданность.
— Знаю, — сказал он, — в целом я не слишком общительный человек и редко… обнаруживаю свои чувства. Но вы наверняка что-то подозревали, мисс Бронте. Потому что вряд ли можно скрыть… то, что я чувствую…
Его голос дрогнул.
— Я… я заметила, что в последнее время вы разговариваете со мной несколько иначе, мистер Николс, но я понятия не имела, что…
— Теперь это не имеет значения — карты на столе. Я должен сказать, как безмерно я вами восхищаюсь, как отчаянно люблю. И я хочу спросить, возможно ли, что вы когда-нибудь согласитесь стать моей женой? Если вы не готовы ответить «да», тогда… что ж, я прошу вас не говорить «нет». Ничего окончательного. Позвольте мне надеяться.
Все, рассуждает она, довольно обыкновенно для брачного предложения. Только вот странно слышать это от мистера Николса, из широкой груди которого каждое слово, казалось, нужно было выдирать, выуживать рыболовным крючком. И в тот момент ей хотелось одного — прекратить это.
— Смею сказать, вы удивлены, — продолжил мистер Николс. — Я делал все, что мог, чтобы не выдавать своих чувств. Не потому, что я стыжусь их, но из страха, что вы можете не ответить взаимностью. Однако теперь моя любовь преодолела страх. Это уже так долго длится — не знаю сколько. Вначале я не позволял себе думать об этом. Но это было в моем сердце еще до ваших сокрушительных потерь — и в течение всего этого страшного времени мне хотелось утешить вас, помочь вам, хотя я не имел права, а вы, конечно, были безутешны… Тем не менее я готов был скрасить вашу печаль, нести ваше бремя. И теперь… если бы теперь это было в моих силах, мне больше ничего не нужно от жизни. Я молю вас, мисс Бронте, подумайте, пожалуйста, подумайте.
