Ознакомительная версия. Доступно 27 страниц из 132
И деньги, и качества взаймы лишь даны тебе;
Ведь то, что сокрыто в нас, мы все на себе несем.
И если, берясь за дело, в дверь ты не в ту войдешь,
Заблудишься, а войдя, где нужно, свой путь найдешь.
– А? Красота!
Раздувшись от гордости, кот опрокинулся набок и забил длинным хвостом. Не дождавшись от Тарега восторгов, Имруулькайс обиженно зашипел:
– Вот так с тобой всегда, Полдореа. Тебе просто завидно. Признайся в этом. А ты – ты вообще не поэт! Разве может поэт написать такие предсмертные стихи? Это не стихи! Это говно! Подумать только, в ночь перед штурмом Хаджара ты собирался покинуть сей мир, оставив на память потомкам такие строки:
Города в моем чахлом, несуществующем будущем
засыхают безвременно срезанными цветами
и кивают, шурша стеклянно из вазы: «Ты не с нами»,
глядя на шахматы предсказуемым подлежащим
и надлежащим сказуемым.
И пока засыпает ашшаритское древнее пекло,
точно последний шаир, морщу горячий лоб,
точно дух странствий, не понимающий – чей это гроб
у моего изголовья. Время оглохло, ослепло,
и прет напролом, по костям и пеплу,
а после него хоть хамсин, хоть потоп.
– Полдореа, ты хоть знаешь значение слова «шаир»? Ты, небось, думаешь, что это то же самое, что поэт?
– Это значит «болтун», – равнодушно откликнулся Тарег и прикусил еще одну петунью.
– А что значит, во имя священного огня, «время оглохло»?! – не сдавался кот. – Что это за выражение, о Хварна? Да еще и – «ослепло»?! А дальше? Ты только послушай себя дальше!
Век выламывай пальцы знаменьем – выходит кукиш.
Не узнать судьбы, сколь ни вглядывайся в перехлесты,
На распев муаззина под утро взирают звезды
Ровно с тем же непониманьем. И что получишь
На исходе ночи и веры? Гортань обеззвучишь
да и только. И точка.
Кто-то должен быть осенью в этом бессмертном лете,
я и рыжею по памяти… В этой чеканке Всевышнего —
вытертый берег, море и небеса – ничего лишнего,
кроме меня, выбитого на разменной монете —
на сегодняшнем дне. Пришлого.
Только небо знает – верен я или неверен.
Хочешь мира – готовься к войне.
Хочешь войны – готовься к ней же.
Не стареет. Совсем. Она просто все больше – отсюда.
Да и сам я всего лишь пыль с корешка
Твоей книги, затерянной на стеллажах.
Джинн вскинул хвост и мявкнул:
– Кто это «она»? Возлюбленная? Тогда почему она возникает непонятно откуда в стихах ни о чем?!
Тарег вздохнул и молча налил вина в новую чашку.
Джинн все не унимался:
– Нет, а финал? Разве это финал?!
Загомонили: «И как вас только выносит земля!»
«Вам просто нравится убивать, вас не проймешь!
Да-с! Посеешь ветер – бурю пожнёшь!»
«…да-да… что посмеешь – то и пожмешь… —
стареющий ангел с тиразом охранного патруля —
что вы ноете, недотыкомки… сеяно… веяно…»
И другой, сквозь дремоту, на нас высокомерно плюя:
«Занимайтесь любовью, а не войной. Проверено».
– Тьфу, – подвел итог Имруулькайс и гордо сел. – Я же говорю – говно, а не стихи.
Тарег не выдержал и снова надел на него корзину.
Джинн выбрался из-под нее не сразу и в задумчивом настроении.
– Слышь, Полдореа. Я ж переживаю за тебя, кокосина. Так почему морда-то у тебя кислая?
Помолчав, нерегиль вдруг сказал:
– У тебя хорошие стихи, Имру. Мне кажется, что я взялся за дело и где-то заблудился.
– Эй – Кот подошел совсем близко и задрал усатую морду. – Ты все сделал правильно. Все это знают. Даже твой халиф.
Тарег встал и прислонился к тоненькой колонне арки. За розовыми кустами перекидывались струями фонтаны Длинного пруда. В воздухе плыл аромат цветов, тренькала вода.
– Женщина моя плачет, Имру. Я говорю ей, что скоро вернусь, – а она плачет. Говорит, ее мучают нехорошие предчувствия…
– Женщина, – снисходительно мурлыкнул кот. – Ей простительно. Она просто скучает.
А потом осторожно спросил:
– Джунайд… не составлял нового гороскопа?
В ответ Тарег лишь дернул плечом:
– Гороскоп? О чем ты, Имру… И прежний-то был невразумителен и глуп. «Остерегайся поскользнуться на невинной крови»… О боги, да я ее пролил столько, что могу в ней плавать. Поскользнуться, подумать только…
Кот подошел, выгнул спину и потерся о колени:
– Завтра. Завтра большой прием. А потом…
– Я хотел попросить Абдаллаха отпустить меня… в замок Сов. Разрешить уехать в тот же вечер. Но не успел. Он приказал ждать его в столице…
Джинн весь встопорщился:
– Да ты чего, кокосина! Вот это было бы недостойной слабостью! Завтра ты пройдешь мимо всех этих баранов в калансувах и каждому плюнешь в бритый затылок! Чтоб знали, с кем имеют дело, шакальи дети! И боялись не то что слово поперек сказать – пёрнуть чтоб боялись!
– Д-да… – пробормотал Тарег.
Повертел в руках чашку. И вдруг швырнул ее далеко-далеко в темень. Откуда-то издалека раздался жалобный звон меди о плиты дорожки.
Тоненько звенели фонтаны. В пруду отражалась молочная река Соломенного пути и редкие облака. На город опускалась темная ночь.
* * *
Та же ночь, карван-сарай у ворот аз-Зубейдийа
Старый джинн в облике ящерицы застыл на потолочной балке – спиной вниз, головой в направлении киблы. Близился час ночной молитвы, а джинн был из правоверных джиннов и так хотел выразить уважение. Конечно, он мог принять и человеческий облик, но дела, дела… Его отправили обходить кельи гостей – присмотреть за человечками, не творят ли те непотребное. Потому что в карван-сараях часто творили непотребное, и оттого несведущие люди говорили, что джинны часто принимают облик ящериц и живут на базарах и среди путников, ибо непотребное притягивает их. Истина же заключалась в том, что многие правоверные джинны владели карван-сараями – через подставных лиц, конечно, дабы не смущать умы подверженных суевериям. А в ящериц оборачивались по привычке и в интересах дела. Как в эту ночь, к примеру.
Над улицами квартала поплыл сладостный голос муаззина, призывающий к молитве. Джинн вздохнул про себя, но не двинулся со своего места на балке. А как тут двинешься, ибо сидевшие в келье люди и не думали исполнять долг благочестия! Они продолжили разговаривать – вполголоса, сдвинув головы над хлипким столиком под дешевой скатеркой. На столике сиротливо остывали чайник и две полудопитые чашки. А гостей, между прочим, в комнате собралось больше, чем двое. Вот сидит бритый человек с сомиными усами – в простом сером халате, по виду невольник. Вот трое бедуинов – заросшие, руки-ноги грязные, ибо бедуины по своей дикости даже в городах совершают омовение песком, а не водой. А вот парнишка в чистой рубашке и черно-белой куфии жмется, ежится и чуть не плачет.
Ознакомительная версия. Доступно 27 страниц из 132
