Ужо тебе!
Не спал бы ты и вовсе,
когда бы знал, что будет
у нас еще...
— Ну что, что еще у нас будет? — вздохнул Владимир Ильич. — Валяйте, говорите!
Товарищ Сталин,
исчадье ада,
гиена гнусная,
взойдет на трон.
— Что?! — Ленин решил, что призрак свихнулся. Далекий от мистики, он как-то не задумывался о том, могут ли призраки быть не в своем уме, но раз могут живые, то чем, собственно, покойники лучше? — Товарищ Троцкий, вы очумели! Коба! На трон! Идиот Коба, который ни разу в жизни не мыл рук добровольно!
Взойдет; и мрак такой настанет,
что содрогнутся
в аду все черти.
Увидеть хочешь
кусочек ада?
Я покажу...
— Не надо! — взмолился Ленин. — Не надо мне, пожалуйста, ничего показывать!
Но тень повела страшной своей рукой — пальцев на ней было примерно семь или восемь, — и стена кремлевская вдруг стала таять, бледнеть, заволакиваться туманом, очертания ее расплылись, и, колеблясь, словно от нестерпимого жара, из молочного тумана стали появляться фигуры, фигуры... Это было похоже на синематограф, только экран был во много раз больше и очертания размытые, нечеткие. И, в отличие от кино, люди на белой стене — говорили! Только слов было не разобрать — все сливалось в какой-то глухой гул. Ленин смотрел, моргая от напряжения, глаза его слезились. Он не понимал и сотой доли того, что происходило на экране. Какие-то строения, обнесенные рядами колючей проволоки,— война, что ли? Конвоиры, овчарки, рвущиеся с поводков... И мертвые, раздетые тела — горы, горы тел, как попало сваленных одно на другое... И другие люди, идущие по улице, несущие на палках плакаты с изображением благообразного усатого лица, в котором с большим трудом можно было уловить сходство с крокодильей мордочкою Кобы... Потом туман сгустился, а когда изображение прояснилось снова, он увидел тюремную камеру и на полу ее — тучного человека в одном белье, ползающего на четвереньках и рвущего на себе волосы. Человек этот обливался слезами, скулил и выл, как собака, и похож был не на человека, а на измочаленный кусок мяса, и этот человек был Зиновьев, а пол камеры был весь усеян скомканными исписанными листами бумаги — как тогда, в Разливе!
Дверь камеры отворилась, и охранники за волосы выволокли тушу Зиновьева в коридор; они, видимо, хотели, чтоб он шел, но он не шел, а бился, и падал им в ноги, и целовал их пыльные сапоги, и тогда его взвалили на носилки, прикрутив ремнями... Во дворе тюрьмы его сгрузили и поставили, прислонив к стене, как шкаф или какую-то другую мебель; жирные ноги его подкашивались... Командир взвода что-то сказал, и дула винтовок нацелились на приговоренного. И вдруг тот выпрямился и громко закричал: кажется, он пел что-то... Точно, пел: «Шалом Исраэль!» Он пел и орал что-то наглое, отчаянное, невозможное, что-то про каких-то «кровавых сатрапов», и тогда командир взвода махнул рукою, приказывая стрелять, и рыхлая туша, подпрыгнув нелепо, рухнула в багряную пыль... Экран замельтешил — совсем как в кино, когда рвется пленка, — и все закончилось: Ленин снова видел пред собою стену из красного камня и гигантскую черную фигуру, стоящую на ней. Жуткий глухой голос снова загудел:
Зиновьев
с ума сошел пред смертью.
Вообразил
себя евреем...
Жалеешь?
— Н-не знаю, — ответил Ленин. Он из всех сил старался не показать, что у него стучат зубы. Жалеть было нельзя, но и злорадствовать — невозможно. — А... а за что его?
Со мною
состоял он в связи
политической...
Тут наконец Владимир Ильич встряхнулся, расправил плечи, не отдавая себе отчета в том, как похож этот жест на предсмертное движение Зиновьева, и сказал призраку:
— Довольно. Примерно понял я, о чем сказать ты хочешь. Сегодня же ублюдка Кобу отправлю я туда, где ему место, — сортиры драить.
— Ты сам одной ногой в гробу, — возразил призрак.
— Что?! Я крепок и здоров!
Дзержинский хочет
тебя убить.
Сегодня ночью
за тобой придут.
Явился я специально
Предупредить тебя.
— Глупо, почтеннейший! Архиглупо! — сказал Ленин. — С какой стати ему вдруг меня убивать? Я ему нужен. Я его поганый «Черный Крест» финансирую...
Однако колени его задрожали, и холодок прошел по позвоночнику. А призрак снова заговорил... И чем дольше слушал его Ленин, тем сильней верил его словам. «Железный воображает себя потомком Ивашки Грозного! Рюриковичем! О господи! С ума сойти можно! А я-то все не понимал, к чему ему революция, зачем он вызвался помочь мне искать волшебное кольцо! Но ведь, чтобы снять с России проклятье Марины Мнишек, нужно выполнить кучу условий — как же это все...»
— Товарищ Троцкий, а как же Романовы? — спросил он растерянно.
Романов будет
в Петрограде править...
«Буду править! И престол снова перенесут в Санкт-Петербург!» Эта новость настолько ободрила Владимира Ильича, что он пропустил мимо ушей последовавшее за ними высказывание призрака относительно этого Романова («Гришкой Третьим назовут его — проклятое для Петрограда имя...») и задал другой вопрос:
— А Михаил? Михаил обязательно должен отречься, чтоб уж все как следует...
Отречется.
В Форосе...
Ни о каком Форосе Владимир Ильич понятия не имел, но это было несущественно. Он слушал дальше, как призрак рассказывает об ужасных планах Дзержинского, и все становилось ему ясно... «Он сперва намеревался меня убить лишь после того, как завладеет кольцом, а теперь, озлившись и видя, что со мною иногда трудно поладить, решил, что лучше обойтись вовсе без меня... Он хочет, чтобы страной временно правила какая-нибудь совсем нелепая, беспомощная марионетка, вроде слабоумного Кобы... Но он не догадывается, сколько злобы, годами таимой, вырвется из этого недоноска... Он погубит и меня, и себя, и всех... Но что же делать, что?!»
Он поднял голову, чтобы задать этот вопрос призраку. Но на стене никого не было. Только светила тревожная луна.
«Привидится же такой вздор! Не надо было за ужином коньяк пивом запивать, и на грибы налегать тем более не следовало. А только Кобу я все-таки отправлю в ассенизаторы. Нечего ему в Кремле ошиваться. Все равно никто из приличных людей его шашлыки не ест: всем известно, что он их делает из кошачьего и крысьего мяса. (Коба держал на Красной площади мангал и пивную палатку.) А сейчас пойду разбужу Айседору, и разопьем шампанского бутылку, иль перечтем, на худой конец, „Капитал“: совсем замучила бессонница проклятая».
Но вместо Айседоры в его спальне были трое молодчиков в кожаных куртках; один из них показал ему какую-то бумажку с печатями и важно проговорил:
— Гражданин Ульянов, вы арестованы... Ой, мамочки родные, что это с ним?
