Несколько лет они работали то в Стокгольме, то в Западном Берлине. Они обзавелись новыми псевдонимами, чтобы свести риск разоблачения к минимуму. Но с середины шестидесятых они, как сказал Георг, занимались только безопасными делами. Никаких сенсационных работ из их ателье больше не выходило. После неудачной попытки продать Эренштраля Национальному музею — это было единственным исключением за всю их практику — они оставили классиков в покое и сосредоточились на русском авангарде и абстрактном искусстве, которое в то время ещё не завоевало такого оглушительного признания.
— Вы же должны быть сказочно богаты, — сказал Иоаким, когда Георг упомянул такие имена, как Дюбюффе и Ротко{3}. — За их работы платят миллионы!
— Не забудь, что мы закончили ещё до того, как цены на современное искусство подскочили на такие заоблачные высоты. К тому же Виктор жертвовал очень большие суммы в фонд помощи художникам.
В конце шестидесятых они снова разошлись и не встречались до середины семидесятых. Георг тогда сотрудничал с одним голландским копиистом, Виктор работал сам по себе в Стокгольме. Из своих подделок он создал нечто вроде коллекции, своего рода алиби своей деятельности как посредника при покупке и продаже произведений искусства. Георг считал, что это был гениальный тактический ход.
— Потрясающие работы у него в ателье вызывали зуд приобрести что-то. Виктор ломался немного, но в конце концов шёл навстречу или предлагал нечто похожее. Говорил, что такое-то и такое-то полотно попало ему в руки при очень странных обстоятельствах, но провинанс он гарантирует. А при его репутации такая гарантия ценилась очень высоко!
Как бы то ни было, в основе всего, что делал Виктор, лежала страсть к живописи. Он вкладывал в полотна всю душу… Мало этого, он, по-видимому, считал их подлинниками, поскольку никто и никогда не смог бы отличить их от оригинала… Он словно бы реинкарнировал художников, воскрешая их стиль и палитру.
Сотни, а может быть, и тысячи подделок вышли из его ателье и разлетелись по Скандинавии, континентальной Европе и Северной Америке. Он считал, что это его судьба. Господь наградил его громадным талантом фальсификации, и он рождён именно для этого. А к тому времени он должен был растить двоих детей…
— А вы встречали мою мать?
— Асту Берглунд? Только один раз, и то очень коротко. Она была сломленным человеком… Из-за неё Виктор и переехал с вами на западное побережье…
— Её звали Элла Симоне.
— Это её промежуточное имя… Виктор иногда так её называл. В какие-то минуты они выглядели просто замечательной парой — разыгрывали друг друга, шутили…
Неожиданное переименование матери Иоаким воспринял на удивление легко. Так же, как и весь рассказ Георга — то немногое, что знал старик, заполнило почти все пробелы в истории его матери.
— А почему мы вас никогда не видели? — спросил он, когда Георг замолчал.
— Мы же были уголовниками… Чем меньше народу знало о нашей работе, тем лучше… Виктор часто рассказывал о вас… он гордился вами! Я-то видел вас только из окна машины. Приезжал в мастерскую забрать очередную партию картин, а вы играли во дворе. Так было несколько раз. Я ведь довольно часто бывал в Фалькенберге…
Он внимательно посмотрел на Иоакима из-под очков в тонкой оправе. В соседней комнате мяукнул кот.
— Думаю, это всё, — сказал он. — Отчёт закончен. И мне и коту нужен отдых.
* * *
Детская память сохранила картинку: они с сестрой стоят в ателье и рассматривают картину, которую отец якобы должен реставрировать.
— Это работа итальянской художницы, — сказал отец с горделивой интонацией, которую Иоаким мог бы воспроизвести и сейчас, тридцать лет спустя. — Её имя Лавиния Фонтана. Здесь изображена семья Гонзалес, известная причудливым ростом волос.
Может быть, он вообразил, что необычный сюжет пробудит в детях интерес к искусству. Впрочем, нельзя отрицать, что картина напоминала иллюстрацию к народной сказке… Это наверняка могло бы привлечь такую мечтательную девочку, как Жанетт, а что касается Иоакима, он тогда увлекался комиксами-страшилками, вроде серии «Шок», так что картина и в его сознании тоже рождала своеобразное визуальное эхо.
Они иногда после школы брали велосипеды и ехали к отцу в его ателье на берегу. Ему было тринадцать, Жанетт на два года моложе. Должно быть, это был один из таких случаев… Картина представляла собравшееся вокруг обеденного стола семейство. Отец и дети напоминали оборотней, мать выглядела совершенно нормально.
— Об авторе известно не так много, — сказал Виктор, серьёзно глядя на детей. — Мы знаем только, что это была женщина… — Тут его взгляд задержался на Жанетт, может быть, как сейчас решил Иоаким, он тогда подумал о её будущем. — Она работала в Болонье в начале семнадцатого века… А этого волосатого дядьку звали Петер Гонзалес. Он родился на Канарских островах в середине шестнадцатого века. Суеверные люди считали, что он не настоящий человек, а помесь человека и зверя. Он стал показывать себя за деньги. Потом женился, появились дети…
Никто не знает, как любая мелочь, деталь, миг, сиюминутная подробность может повлиять на будущее. Иоаким тогда, глядя на бородатых детишек, ощущал лёгкую брезгливость. Что-то в картине наводило его на мысли о них самих. Мать на картине выглядела совершенно нормально, но именно поэтому она получилась не такой живой, как остальные, напоминала восковую фигуру. Вот тут-то, пришло ему в голову сейчас, спустя почти три десятилетия, и зарыта собака: нормальная, — и вследствие своей нормальности ненормальная женщина на портрете олицетворяла его мать. Не случайно Виктор сделал копию именно этого сюжета (о подделке говорить нельзя, он не собирался её продавать). Он создал символический семейный портрет: картина представляла их самих.
Иоаким прекрасно помнил, что в отличие от него сестра была совершенно очарована работой. Она, должно быть, тоже подумала, что это их семейный автопортрет… неужели она поняла, что Виктор поставил перед ними символическое зеркало? Для Иоакима эта история никаких последствий не имела — он искусством особенно не интересовался и жил своей, совершенно иной жизнью. Он никогда не собирался идти по стопам своего отца.
Осенью 2006 года Иоаким попытался восстановить странную биографию своего отца. Потом по частям и под псевдонимом он опубликовал её на «bloggportalen.se». Он писал о детском католическом приюте в двадцатые годы, о том, как отец подделывал марки и автографы в тридцатые, попытался реконструировать годы, проведённые отцом в нацистском концлагере. Последнее оказалось самым трудным. Разумеется, об «Операции «Андреас»» и главном лагере в Заксенхаузене было довольно много написано (говорили далее, что в Австрии сняли фильм на этот сюжет), но о лагере в Хавеланде он ничего не нашёл. Даже профессиональный историк, приятель его свояка Эрланда Рооса, ничем не мог ему помочь, несмотря на глубокий архивный поиск. Иоаким уже начал сомневаться в правдивости рассказа Георга Хамана. Может быть, старик просто ему соврал? Вполне возможно, он же был профессиональным мошенником, и ложь входила в его арсенал совершенно естественно.
