Ознакомительная версия. Доступно 27 страниц из 134
— О, хотела бы я поглядеть на ваших детей. Их ведь пятеро у вас? А старший, наверное, уже рыцарь?
— Нет, мадам, пока что только оруженосец у графа Тибо.
— Ах, оруженосец! Стало быть, будет рыцарем. Но это хорошо, что еще не рыцарь, иначе бы Людовик и его увел в этот свой новый поход. Тибо идет с ним, вы знаете? Он один из тех, кто идет, — многие отказались от обета, кто-то откупается деньгами, но их все равно не хватает… Симона, вы, кажется, хотите уморить меня насмерть простудой? Полегче! — вдруг повернувшись к даме, обмахивавшей королеву огромным веером, резко сказала Маргарита. Маленькая дама съежилась и забормотала извинения, а Маргарита, смерив ее уничтожающим взглядом, вновь повернулась к Жуанвилю. — А мой старший, Филипп, уже рыцарь. Людовик посвятил его на прошедшую Троицу. Правда, неизвестно еще, поедет ли он в Тунис. Я бы этого не хотела. О, не то чтобы я была против того, чтоб он помог отцу выполнить священный долг христианина, но… Мы так славно с ним ладим, с моим Филиппом, — доверительно добавила королева, наклонясь к Жуанвилю чуть ближе. — У нас много общего с ним, с моим славным мальчиком. Конечно, он очень послушен отцу, да и разве возможно иначе? Но я считаю, он похож на меня, о да, он очень похож на меня, и если не отправится в этот поход, то, уж конечно, не отринет моего совета. Ибо разве может быть дурным совет, исходящий из любящего материнского сердца? Моя свекровь Бланка Кастильская нам всем доказала обратное, верно же, Жуанвиль?
Она наклонялась к нему все ближе, а Жуанвиль невольно откидывался в кресле все дальше, глядя в ее одутловатое, сильно напудренное лицо и не веря, что это та самая женщина, которая бегала когда-то от своей свекрови потайной лестницей во дворце Понтуаза. О чем она говорила с ним, что пыталась сказать, чем пыталась хвалиться? У Жуанвиля шевельнулось подозрение, страшное в своей нелепости, даже глупости; но оно лишь окрепло, когда Маргарита, поняв наконец, что нарушает приличия в глазах своих дам, выпрямилась в кресле и сказала:
— Словом, вы очень кстати приехали. Нынче вечером состоится совет, на котором его величество объявит имя регента, которого оставит на то время, что пробудет в святой земле. Лучшие из мужей и почти все пэры отправляются вместе с ним, а Филипп еще несовершеннолетний, поэтому… Симона! Симона! Да что вы застыли, будто Лотова жена — у вас веер в руках, вы не забыли еще, зачем он сдался? Или хотите, чтобы я умерла от жары? Машите сильнее!
И все-таки он не ошибся. Всемогущий Боже, он не ошибся: регентство! Вот о чем мечтала, вот чего жаждала, вот в чем была уже почти совершенно уверена эта женщина, столь долго жившая в тени своей свекрови, а затем — своего супруга. В самом деле, разве было ее желание совершенно абсурдным? Ведь королю Людовику уже случалось разделять свою власть с женщиной, которую он любил и уважал больше, чем большинство мужчин. Уходя в первый раз за море, он именно королеву Бланку поставил регентшей — и, уже во второй раз за время его царствования, она блестяще с этой задачей справилась. Отчего бы было ему не оказать то же доверие и своей жене? Решительно не было на то никаких причин.
Вот только Жуанвиль знал, что этого никогда не случится. Знал оттого, что слишком долго прожил с этими людьми; и оттого, что видел перед собой сейчас нервную, вспыльчивую, встревоженную женщину с бегающими глазами и потной шеей, хвалившуюся тем, как послушен ей ее сын и как рада она, что он еще мал и не пойдет в крестовый поход. Так что же, сказала бы Маргарита, если бы Жуанвиль поставил ей это в упрек, — разве королева Бланка охотно отпустила своего сына к сарацинам? И разве королева Бланка не добивалась — причем весьма успешно! — его послушания и обожания? Разве не правила она вместе с ним и, отчасти, его посредством? Разве и Бланка Кастильская не жаждала власти, в которой долгие годы, при жизни ее свекра Филиппа Августа, ей тоже было отказано? Разве не так?!
«Так-то оно так, — мысленно отвечал Жуанвиль на невысказанный крик Маргариты, который так и читался в ее замершем, надменном, пытливом взгляде. — Так-то оно так, да только это была — Бланка Кастильская. Это была женщина, рожденная для власти и, обретя власть, сумевшая применить ее во благо. Вы же, добрая, бедная Маргарита, жаждете теперь власти потому только, что ее жаждала когда-то ненавистная ваша свекровь, и сына своего мечтаете подчинить так же — и даже больше! — чем удалось когда-то Бланке Кастильской. Вы думаете: как ни была она на поворотах крута, а все ж не смогла удержать Людовика возле себя. Я буду лучше ее, ловчее ее, я удержу Филиппа, и мы с ним будем новой королевской четой, и добрые наши, мудрые, великодушные указы подписывать станем разом: король Филипп и королева Маргарита!
Несчастная королева Маргарита, — думал Жуанвиль, уже без смятения и смущения, а только с жалостью глядя в ее лицо. — Вам невдомек, что беда ваша — в том, что вы хотите идти по чужим стопам, даром что ваша ножка слишком мала и теряется в отпечатке чужого следа. А великие, такие, как Людовик и Бланка, никогда не ступают в чужие следы, а лишь оставляют свои собственные».
— Приходите вечером на совет, Жан, — попросила Маргарита, вновь протягивая ему руку. — Приходите, Людовик вам будет рад, вот увидите. Его нет в Лувре сейчас, а то бы он вас и сам принял, и вы бы увидали, как он рад и как по вам соскучился. Знаю, знаю, что вы в ссоре расстались, но теперь-то все сложится по-другому.
«Теперь все будет по-другому, все станет иначе, — яростным торжеством горело в ее лице. — Теперь-то придет мой час!» Да она ведь хочет, чтобы Людовик поскорее ушел в поход, и — как знать? — быть может, надеется, что он не вернется домой. Долгие годы она терпела его своенравие и его святость; дольше, чем могла бы терпеть любая другая из женщин. Но даже самое нежное сердце, годами подтачиваемое обидой, черствеет и отмирает, когда лишено любви. Она Людовика любила всю жизнь, а он ее нет; теперь она думала, что отомстит ему хоть отчасти, превратившись в его собственную мать и сделав с его сыном то, что Бланка сделала с ним.
След в след, и нечем оставить своих следов.
Когда Жуанвиль встал, Маргарита вновь протянула ему руку. Он взял и поцеловал ее пальцы, холодные, чуть подрагивающие в его теплой большой руке, и пожал, вложив в этот жест все сострадание, которое испытывал и которого, из все той же непреходящей жалости, не хотел изъявить словами.
* * *
На совет, созванный королем Людовиком в тот памятный вечер, собрались лучшие сыны Франции и несколько не самых дурных ее дочерей.
Жуанвиль, всего лишь сенешаль Шампани, не имел права голоса на этих советах. Будучи более чем свободным в обращении со своими домочадцами, Людовик, однако же, неизменно соблюдал букву закона и норму приличия в том, что касалось официальных торжеств. Всем был памятен визит короля английского, состоявшийся через год после возвращения Людовика из Египта. Король тогда уже принял свой полумонашеский образ жизни, ел пшенную кашу и не пил ничего крепче воды, но для короля и его супруги Алиеноры Прованской, сестры королевы Маргариты, закатил такой пир, что о нем говорили и ему завидовали во всех монарших дворах Европы, от Испании до Руси. Он умел оказывать гостеприимство так же, как выказывать строгость, и столь же тщательно придерживался этикета во время официальных событий, сколь легко нарушал его наедине со своими друзьями. Он никогда не мешал Жуанвилю высказывать свое мнение о том или ином решении, принятом в луврском зале совета, — но только после, а никак не во время него.
Ознакомительная версия. Доступно 27 страниц из 134
