отметили, советская армия была больше нашей.
«Я не отрицаю, что наша армия была больше. Возьмите карту и посмотрите на географическое положение нашей страны. Она занимает колоссальную территорию. Возьмем Германию или Францию, небольшие страны, которые содержат армию для защиты восточных или западных границ. Здесь нет ничего сложного, они могут обойтись небольшой армией. Но если мы будем держать всю свою армию на востоке, нам будет трудно добраться до запада, потому что площадь нашей страны настолько огромна».
Я указала, что после войны русские хотели, чтобы между ними и Германией находилась группа нейтральных стран, что Германия больше не представляла военной угрозы и что Великобритания не представляла опасности. Почему же тогда, спрашивала я, в России нельзя было обойтись без наступательной армии, если она пугала весь остальной мир?
«Когда мы наращиваем вооружение, – сказал господин Хрущев, – это означает, что мы боимся друг друга. До тех пор, пока из Европы не будут выведены войска, а военные базы не будут ликвидированы, разоружение не будет успешным».
Я сказала, что после Второй мировой войны мы не испытывали к России никакого подозрения. Я знала, что мой муж надеялся на достижение взаимопонимания. «Но потом, – продолжала я, – мы обнаружили, что русские не слишком тщательно соблюдают соглашения, принятые в Ялте, и мы начали относиться к ним со все большим подозрением».
Дискуссия продолжалась. Господин Хрущев, по-видимому, считал, что американцы на самом деле не хотят освобождать европейские и восточные страны. Вместо этого они попытались уничтожить волю народа. Я возразила, что принятие коммунизма, по нашему мнению, не отражает волю народа. С этого момента дискуссия стала еще более жаркой. «Считаете ли вы, – спросила я, – что во всем мире должен править коммунизм?»
«Коммунизм победит во всем мире, – ответил мне вождь СССР. – Это основано на научных трудах Карла Маркса, Энгельса и Ленина». Он мягко заверил меня: «Мы против любых военизированных попыток навязывания коммунизма или социализма в других странах».
Большая часть нашей дискуссии сейчас не имеет значения, поскольку ситуация в мире изменилась. В сущности, сойтись во мнении было невозможно. За исключением только одного пункта, двусмысленного на первый взгляд.
«Между нашими странами возникли недоразумения, – сказала я, – и по обе стороны царит страх. Нам придется что-то сделать, чтобы набраться уверенности. Как вариант – более широкий обмен людьми».
«Я полностью согласен, миссис Рузвельт», – сказал господин Хрущев более спокойным тоном.
После двух с половиной часов разговора я убедилась, что господин Хрущев знал об опасности, которую несет цивилизации любая новая война. Я пришла к выводу, что он уверен в беспросветности любой возможной войны для Советского Союза и коммунизма в целом, потому что верил: дорога в будущее – это социализм, и он победит без войны. Господин Хрущев верит в это, говорила я себе, и он постарается сделать так, чтобы будущее служило его целям.
Когда я собралась уходить, вождь пожелал мне приятной поездки и спросил: «Могу я сообщить нашим журналистам, что у нас состоялся дружеский разговор?»
«Вы можете сказать, что у нас состоялся дружеский разговор, но мы расходимся во мнениях». Он широко улыбнулся. «Что ж! Мы хотя бы не стреляли друг в друга!»
В эти три недели, проведенные в Советском Союзе, я больше чем когда-либо в своей жизни чувствовала себя отрезанной от внешнего мира. Мне кажется, за это время я не слышала, чтобы хоть кто-нибудь искренне смеялся на улице или в толпе. Меня окружали гостеприимные люди, но они много работали, жили в напряжении и постоянно уставали. Только после приземления в Копенгагене я услышала смех, веселые разговоры и увидела бесстрашные лица. Я поняла, насколько различаются наши два мира. Внезапно я снова смогла дышать!
Но мне все еще было страшно, и после того как я добралась до дома, это ноющее чувство меня не покидало. Я боялась – и до сих пор боюсь – что американцы и народы остального свободного мира не поймут природу борьбы с коммунизмом, примером которого стал Советский Союз. Для нашей страны и народа крайне важно избавиться от некоторых больших недоразумений и четко увидеть, что необходимо сделать.
Мы оказались посреди великой борьбы между двумя совершенно разными образами жизни. Нам нужно оружие, атомные бомбы и ракеты для противостояния агрессии, но они не помогут выиграть в этой борьбе или предотвратить катастрофическую мировую войну. Кроме того, вера в идею демократии вряд ли окажет большое влияние в тех местах, где демократические институты еще не были созданы. Преувеличивать важность военной мощи или пропагандировать лишь абстрактную идею демократии – значит упускать самое главное. Многое, очень многое еще только предстоит сделать для того, чтобы западное лидерство приняли обычные жители развивающихся стран мира, чтобы наш образ жизни и наши с таким трудом завоеванные свободы выжили – если в атомный век вообще что-то может выжить – и процветали. Мы должны взять на себя роль лидера, чтобы повести за собой свободные народы, но нам не стоит забывать, что во многих странах, особенно в Азии и Африке, из всех свобод главное место в сознании людей занимает свобода есть досыта.
Думаю, что нам, американцам, пора хорошенько взглянуть на себя и свои недостатки. Мы должны помнить, каким путем достигли целей свободы и демократии. Мы должны оглянуться назад и оценить, как нам лучше всего повлиять на народы мира. Возможно, мы произвели наибольшее впечатление на развивающиеся страны в 1930-х годах, когда сами прилагали огромные усилия, чтобы выбраться из великой экономической депрессии. В тот период мы сплотились вокруг смелых идей и энергичных программ, и, наблюдая за нами, многие люди из далеких стран мира начали понимать, что правительство может быть очень заинтересовано в благополучии каждого человека. Они видели, что происходит, и в них поселялась надежда, что с ними может случиться нечто подобное. Это было целое поколение назад, но сегодня мне снова кажется, что для нас важно тщательно проанализировать свои действия как нации и попытаться разработать программу благополучия личности.
В этом разрезе во время визита в Россию я иногда удивлялась тому, чего советское правительство добилось за четыре десятилетия коммунистической диктатуры. Неграмотность, которая когда-то составляла 90 %, сократилась, вероятно, до менее чем 10 %. Люди получают образование во всех областях – ремеслах, искусстве, профессиях, науках, – а правительство использует систему образования в политических целях, формируя людей в соответствии с волей руководства.
Педагогов направляют туда, где их работа наиболее важна для целей правительства. Врачей посылают туда, где они могут принести наибольшую пользу. Рабочих отправляют в отдаленные районы Азии, потому что нужно вспахивать новые поля и высаживать растения. Это диктатура, и она ненавистна, но результаты,
