Теперь, когда человеческое сердце полностью изучено и поняты основные мотивы поведения, мы знаем, что не собственная неизбежная смерть пугает нас больше всего, заставляет холодеть от страха. В самом деле, нет. Подумайте об этом. Что пугает нас больше всего, что заставляет нас трепетать от ужаса — это смерть тех, кого мы любим. С неизбежностью своей смерти, хоть и печальной, можно смириться, потому что, когда придет смерть, уже не будет боли и страдания. Но когда мы теряем тех, кого любим, страдание живет в нас, пока мы сами не сойдем в могилу. Матери, отцы, жены, мужья, сыновья, дочери, друзья — многих забирает смерть на протяжении всей нашей жизни, и боль утраты и одиночества, которую оставляет в нас уход дорогого человека, — более тяжкая мука, чем краткая вспышка боли и страха перед неведомым, сопутствующая нашей собственной кончине.
Страх потерять Райю вел меня по этим туннелям с большей решимостью, чем забота лишь о собственном выживании. Хотя мой мозг и сердце разрывались от эмоций, тело мое было бесстрастной машиной, без устали движущейся вперед — то хорошо смазанной и отлаженно гудящей, то продвигающейся с грохотом, дребезгом и стуком, но постоянно движущейся, без жалоб, без чувств. Я нес ее на руках, как нес бы ребенка, и она казалась мне легче куклы. Когда дошел до вертикальной шахты, я не стал терять время на размышления, как поднять ее на следующий уровень лабиринта. Я просто снял куртки с себя и с нее. Затем, с силой, которую могла бы и не проявить настоящая машина, разорвал плотные куртки по крепко прошитым швам, и рвал их даже там, где швов не было, до тех пор, пока от них не остались только полосы толстой прочной материи. Связав эти полосы вместе, я соорудил веревку-перевязь и пропустил ее у Райи под мышками и между ног, оставив буксирующий конец длиной в четырнадцать футов, заканчивающийся петлей. Взбираясь наверх, я потащил ее за собой. Я поднимался в наклонном положении, упираясь ногами в скобы лестницы на одной стене, а спиной прижимаясь к противоположной. Петлей буксирующего конца я как бы обвязал себе грудь, руки опустил вниз, держась за концы перевязи, чтобы не весь вес Райи приходился на мою грудную клетку. Я был очень осторожен, чтобы она не стукнулась головой о стены или о заржавевшие железные скобы, и плавно поднимал ее, легонько, легонько. Это были чудеса силы, устойчивости и координации, которые позже казались мне феноменальными, но в тот момент достигались автоматически, безо всяких мыслей о трудностях.
Мы потратили семь часов на путь внутрь, но это было, когда мы оба были в форме. Возвращение наверняка займет день или даже больше, возможно, пару дней.
У нас не было еды, но тут все будет нормально. Мы сможем продержаться без еды день-другой.
(У меня даже мысли не возникло, как я буду поддерживать свои силы без пищи. Моя бездумность исходила не из уверенности, что тело, подкачиваемое адреналином, не подведет меня. Нет, я просто был не в состоянии думать о таких вещах, потому что мной руководили чувства — страх, любовь. О практических вещах заботилось мое тело-машина, запрограммированное, поставленное на автоматический ход и не нуждающееся в размышлениях для выполнения своих обязанностей.)
Однако позже я все же подумал о воде, потому что без воды тело не сможет функционировать так же просто, как и без еды. Вода — это горючее человеческого механизма, и без нее вскоре начинаются поломки. Термос с апельсиновым соком выпал у Райи из рук, когда гоблин прыгнул на нее со стены шахты, и позднее я потряс его, чтобы выяснить, не разбился ли он. Звон разбитого стекла колбы избавил меня от необходимости открывать крышку и заглядывать внутрь. Теперь все питье, которое у нас было, — это вода из мелких лужиц в некоторых туннелях. Она была в основном покрыта пенкой шлаков и наверняка пахла углем, плесенью и чем-нибудь еще похуже, но я уже не ощущал ее вкуса так же, как не чувствовал боли. Время от времени я опускал Райю и оставлял ее достаточно надолго, чтобы наклониться над каким-нибудь углублением с застойной водой, снять грязь с поверхности и зачерпнуть воду пригоршнями обеих рук. Порой я придерживал Райю, открывал ей рот и поил водой с ладони. Она не шевелилась, но когда вода текла по ее горлу, я приободрялся, видя, как сокращаются и расслабляются мускулы при непроизвольном глотании.
Чудо — это событие, измеряемое мгновениями: мелькнувшие в земном материальном мире видения бога, на миг выступившая кровь на стигматах статуи Христа, пара слезинок, выкатившихся из невидящих глаз иконы девы Марии, крутящийся вихрь в небесах. Мое чудо силы длилось многие часы, но не могло продолжаться вечно. Я помню, как упал на колени, поднялся, двинулся вперед, снова упал, чуть не уронив Райю, решил, что мне надо отдохнуть — ради нее, а не ради себя, просто малость отдохнуть, чтобы восстановить силы, — и заснул.
* * *
Когда я проснулся, я горел в лихорадке.
А Райа была так же неподвижна и молчалива, как и прежде.
Дыхание было то еле уловимым, то более отчетливым. Сердце по-прежнему билось, но мне казалось, что ее пульс стал слабее, чем раньше.
Я не выключил фонарик, когда уснул. Теперь он горел тускло, умирая.
Проклиная собственную тупость, я вытащил запасной фонарик из кармана брюк, зажег его и спрятал гаснущий фонарь в карман.
Судя по моим наручным часам, было семь часов, и я решил, что сейчас семь вечера понедельника. Но все же, кто его знает, может, сейчас утро вторника. Мне трудно было определить, как долго я пробирался с Райей через шахты или сколько я проспал.
Я нашел для нас воду.
Я снова подхватил ее. После этого перерыва я желал, чтобы чудо продолжалось, и оно продолжалось. Однако сила, вливавшаяся в меня, была настолько слабее той, которую я испытывал вначале, что я решил, что бог куда-то отлучился, возложив заботу обо мне на кого-нибудь из младших ангелов, а тот не мог тягаться силенками с творцом. Моя способность блокировать боль и усталость ослабла. Я тяжело продвигался вперед с достойной восхищения безразличностью робота и прошел так немалый путь, но время от времени появлялась боль, такая сильная, что иногда я тихо стонал и пару раз даже вскрикнул. Все чаще боль в измученных мышцах и костях становилась явной, и мне приходилось блокировать это ощущение. Райа больше не казалась мне легкой, как кукла, и порой я готов был поклясться, что она весит тысячу фунтов.
Я миновал собачий скелет. Я постоянно оглядывался на него с неловким чувством — мой воспаленный лихорадкой мозг переполняли образы, навеянные этой кучей собачьих костей, преследующие меня.
То приходя в чувство, то снова впадая в беспамятство, точно мотылек, порхающий между пламенем и темнотой, я постоянно находился в состоянии, которое до чертиков пугало меня. Не один раз, выйдя из внутренней тьмы, я обнаруживал, что стою на коленях над Райей и неудержимо всхлипываю. Каждый раз мне казалось, что она мертва, но каждый раз я нащупывал пульс — пусть нитевидный, но все же пульс. Порой я приходил в себя и понимал, что, бредя с Райей на руках, я пропустил белую стрелу и прошел пару сотен футов, если не больше, не по тому коридору. Следовательно, приходилось возвращаться и искать правильный путь в лабиринте. Порой я просыпался, бормоча и захлебываясь, лицом в луже, из которой пил.
