Отдавая горячо любимое мною дитя вышеупомянутым супругам Гоффреди, я полагал, что выполняю волю покойной баронессы Хильды, каковая говорила, что желает, чтобы он рос вдали от своих врагов, у людей образованных и добродетельных, которые, безо всяких к тому корыстных побуждений, полюбят его как родного сына и дадут ему такое воспитание, чтобы он был достоин имени и рода своего, кои будут возвращены ему в тот день, когда умрут его враги, что, по законам природы, случится задолго до его собственной кончины.
А на тот случай, ежели нижеподписавшемуся суждено будет умереть раньше вышеупомянутых врагов, он, нижеподписавшийся, поручил означенному Таддео Манассе принять все меры, дабы Христиану Вальдемора была вручена настоящая грамота, как только станет известно о кончине его врагов. В силу чего и был заключен дружеский договор с Таддео Манассе, согласно которому он обязался не терять из виду вышеназванного Христиана Вальдемора, жить всегда поблизости от него, быть ему опорой в случае, если другой опоры у него не станет, и подобрать себе в замену, на случай собственной тяжкой болезни или смерти, столь же верного человека, как он сам, и, кроме того, ежегодно сообщать нижеподписавшемуся сведения относительно Христиана. После чего нижеподписавшийся, желая сохранить за собой должность управляющего замком Вальдемора, дабы не вызывать подозрений, а также дабы иметь возможность заработать деньги, необходимые для предполагаемых разъездов Таддео и для могущих возникнуть нужд дитяти, покинул, не без скорби сердечной, город Перуджу и вернулся в Швецию шестнадцатого марта тысяча семьсот пятидесятого года, полагая и надеясь, что совершил все возможное, дабы избавить от опасности сына своих покойных хозяев и обеспечить ему счастливую и достойную жизнь.
Адам Стенсон.
Подтверждаю: Таддео Манассе, главный хранитель картинной галереи дель Камбио в Перудже».
— Говорите же, Христиан, — обратился Гёфле к своему юному другу, потрясенному услышанным и погрузившемуся в глубокое молчание. — Все следует еще проверить. Этот Манассе был действительно честным человеком?
— Думаю, что да, — ответил Христиан.
— Предлагал он вам когда-либо денежную поддержку от имени вашего семейства?
— Да. Я отказался.
— Знакома ли вам его подпись?
— Хорошо знакома. Он неоднократно вел дела с синьором Гоффреди.
— Взгляните, его ли это рука?
— Да, это его рука.
— Что касается меня, — продолжал Гёфле, — я ручаюсь, что узнал и почерк и язык Стенсона в прочитанной мной рукописи. Прошу вас, майор, открыть эту папку и удостовериться в тождественности почерка. Это хозяйственные отчеты по имению, составленные и подписанные стариком управляющим примерно в то же время, то есть в тысяча семьсот пятьдесят первом и пятьдесят втором годах. Впрочем, почерк его не переменился и поныне, и рука все так же тверда. Вот доказательство: три стиха из Библии, написанные только вчера, смысл которых, соответствующий состоянию его духа, очень ясен и помогает нам понять многое.
Майор сличил рукописи; тем не менее тайна казалась ему все еще неразгаданной. Состряпал ли барон подложные документы, свидетельствующие о том, что его невестка умерла, не оставив наследника? Он был вполне способен на такой подлог, но ведь Гёфле в свое время ознакомился с этими бумагами, и даже теперь они, должно быть, находились в его руках вместе с остальными делами, полученными им в наследство от отца.
— Да, эти записки находятся у меня в Гевале, — ответил Гёфле. — Они были проверены экспертами, и подлинность их не вызывает сомнений; но разве не ясно теперь, что баронессу Хильду принудили к этому ложному признанию силой или угрозами? Успокойтесь, Христиан, все Это выяснится. Смотрите, майор, вот вам еще одно доказательство, найденное мною вчера случайно в кармане платья, письмо барона Адельстана к жене: прочтите и прикиньте, совпадают ли даты. Надежда на будущее материнство подтвердилась пятого марта, после двух или трех месяцев сомнений, быть может! Ребенок родился пятнадцатого сентября, баронесса нашла прибежище здесь в первых числах этого же месяца. Здесь же, по-видимому, она оказалась узницей барона и умерла двадцать восьмого числа. И еще-одно доказательство — эта миниатюра. Взгляните на нее, — Маргарита Эльведа. Этот портрет графа Адельстана, конечно, не был написан ради занимающего нас сейчас дела: писал его знаменитый художник и поставил дату и подпись. Но ведь это вылитый Христиан Вальдо! Сходство поистине необыкновенное. Теперь посмотрите на портрет того же графа Адельстана во весь рост. Здесь бросается в глаза то же сходство, хотя это творение гораздо менее талантливого живописца, но руки выписаны с наивной точностью, и вам, должно быть, хорошо видны согнутые мизинцы; ну-ка, Христиан, покажите нам ваши!
— Ах, — вскричал Христиан, возбужденно шагавший из угла в угол, пока Гёфле не остановил его, взяв его дрожащие руки в свои, — если барон Олаус мучил мою мать — горе ему! Вот эти скрюченные пальцы вырвут у него сердце из груди!
— Ничего, пусть итальянская страсть скажет свое, — сказал Гёфле майору, который вскочил с места, опасаясь, как бы Христиан не выбежал из замка. — Этот молодой человек — воплощенная отвага, уж я-то его знаю! Мне известна вся его жизнь. Неужели вы не понимаете, что ему необходимо излить свою скорбь и негодование? Но подождите, друг мой Христиан. Возможно, что у барона не такое преступное прошлое, как мы полагаем. Надо узнать подробности, надо повидать Стенсона. Освободить Стенсона и привести его сюда — вот что нужно сделать, майор, и как раз Этого вы и не хотите.
— Вы отлично знаете, что я не могу этого сделать! — вскричал майор, чрезвычайно взволнованный и возбужденный. — Я не имею никакого права вмешиваться в действия столь важного лица, как барон, особенно если он вершит суд над собственными слугами; если барон вздумает пытать этого старика, он найдет для этого тысячу предлогов.
Тут майора прервал Христиан, который уже не в силах был сдержать свой порывистый нрав. Он хотел сам идти в новый замок, спасти Стенсона или расстаться с жизнью.
— Как! — говорил он. — Ужели вы не видите, что в этом логове ни перед чем не останавливаются? Я теперь слишком понимаю, что именно скрывается за этим шуточным, но горьким и страшным прозвищем «розариум»! И этот несчастный старик, который едва дышит, верный слуга, спасший меня от врагов, как он говорит в своей исповеди, и посвятивший мне после долгой, утомительной поездки еще долгие годы молчаливого труда, сейчас умирает, быть может, в страшных муках, тоже ради меня! Нет, это немыслимо; вам не удастся удержать меня здесь, майор. Я не признаю вашей власти, и если даже мне придется пробить себе дорогу шпагой — что ж, тем хуже, пеняйте на себя!
— Тише! — воскликнул Гёфле, вырывая из рук Христиана шпагу, которую тот схватил со стола, — тише! Слушайте! Кто-то ходит над нами, в комнате, куда вход замурован.
— Кто же может там ходить, — сказал майор, — если вход, как вы говорите, замурован? К тому же я ничего не слышу.
— Я тоже не слышу шагов, — ответил Гёфле, — но помолчите, и взгляните на люстру.
