Ознакомительная версия. Доступно 30 страниц из 146
голоса прекрасного Божьего мира. Эту Россию в красках, а не в умозрении Бунин и унес с собой в эмиграцию и живописал до последних дней жизни.
Опыт Бунина показывает, что литературная группа крови, эстетическое несходство или родство важнее идеологических установок. Поэтому Бунин так и не смог принять всерьез «антисоветского» Мережковского, но зато сразу увидел свое в «советском» Твардовском («Василий Теркин»).
Большой писатель – не просто сумма текстов (собрание сочинений), но и социально-культурная роль. Бунин в ряду русских классиков – это архаист-новатор, посланец девятнадцатого века в двадцатом, хранитель великой традиции Толстого и Чехова, в антиподы которой он назначил декадента Урениуса.
Мнимый Чехов? Еще одна фальсификация Б. Садовского[97]
В академическое собрание сочинений Чехова входит короткое письмо под № 4438, адресованное поэту Борису Садовскому.
Вот оно:
«Многоуважаемый Борис Александрович!
Возвращаю Вашу поэму. Мне лично кажется, что по форме она превосходна, но ведь стихи – не моя стихия: я в них понимаю мало.
Что касается содержания, то в нем не чувствуется убежденности. Например, Ваш Прокаженный говорит:
Стою изысканно одетый,
Не смея выглянуть в окно.
Непонятно, для чего прокаженному понадобился изысканный костюм и почему он не смеет выглянуть?
Вообще в поступках Вашего героя часто отсутствует логика, тогда как в искусстве, как и в жизни, ничего случайного не бывает.
Желаю Вам всего хорошего.
А. Чехов.
28 мая» (П12, 108).
Несмотря на краткость, письмо достаточно известно: цитаты из него (особенно афоризм о случайности, искусстве и жизни) попали в «Летопись жизни и творчества Чехова», многочисленные исследования и даже пособия по литературному редактированию. Признаюсь, что и я процитировал эту фразу в одной из своих статей.
Привлекают внимание не только содержание письма, но и биографические обстоятельства: за неделю до отъезда в Баденвейлер, всего за полтора месяца до смерти, чуткий Чехов заметил и поддержал молодого поэта – пусть даже сочетая похвалу («по форме она превосходна») с осторожной критикой («не чувствуется убежденности», «отсутствует логика»).
Комментарий к тексту в указанном собрании лапидарен и сводится к перепечатке примечания адресата: «В предисловии к своей публикации Садовской писал: „В 1904 году, весной, я жил в Москве, в Леонтьевском переулке. Узнав, что рядом со мной поселился Чехов, я послал ему рукопись моей поэмы «Прокаженный», с просьбой дать о ней отзыв. Ответ был получен через несколько дней“» (П12, 355).
«Местонахождение автографа неизвестно», – отмечают комментаторы, воспроизводя печатный текст по источнику, о котором я скажу чуть позже.
Попытки дополнить комментарий, восстановить контекст единственного контакта адресата и адресанта ведут к возрастающему недоумению и безответным вопросам.
Во-первых, ничего не известно об упоминаемой Садовским поэме «Прокаженный». Она не печаталась ни самим автором в прижизненных сборниках[98], ни поздними публикаторами, работавшими с архивом поэта[99]. Более того, в первом сборнике стихотворений первой половиной 1904 года (то есть до контакта с Чеховым) датировано всего три текста общим объемом 11 четверостиший. Первая из пяти опубликованных в жанровом сборнике поэм, «Леший», тоже имеет датировку: «Май 1906. Нижний».
В юности Садовской написал, конечно, больше (С. В. Шумихин упоминает о 25 стихотворениях, опубликованных в самом начале века в газете «Волгарь»), но почему он, издавший до 1922 года семь книг, так и не удосужился познакомить читателей с поэмой, читанной и, в общем, высоко оцененной самим Чеховым, остается загадкой. Притом, что уже в предисловии к первому сборнику, «причисляя себя к поэтам пушкинской школы», он декларировал необходимость последовательного представления и отражения творческого пути: «…Стихи, как отдельные точки поэтического сознания, должны восприниматься в той последовательности, какую создало для них время. Оттого строго хронологический порядок всегда представлялся мне единственно удобным и нужным для собрания лирических произведений»[100]. В этой строго хронологической последовательности на месте «Прокаженного» зияет пробел.
Во-вторых, сам факт обращения почти два года жившего в Москве («3 сентября 1902 г. утром я прибыл в Москву»)[101] Садовского именно к Чехову выглядит странным. Его круг, его референтная группа – не реалисты, а модернисты (В. Брюсов, А. Блок, К. Бальмонт). О Чехове в позднейших записках он отзывается то иронически, то просто враждебно.
«Чехов никогда не говорил о Пушкине. Это понятно.
Пушкина необходимо преодолеть. Теперь это очень легко» (20 февраля 1931 года)[102].
«Вообще атеизм у детей пустых, формальных церковников явление любопытное. Взять хотя бы Чехова. И его братьев. Конечно, благочестие Павла Егоровича и сам он, грубый и пошлый торгаш, гудевший по ночам акафисты, как попугай, – все это отталкивало Чехова – воображаю, как он люто ненавидел отца, как презирал его! Но неужели сам Чехов не мог различить шелухи от ядра? Давно я убеждаюсь, что Чехов умел казаться умнее и глубже, чем он был на самом деле, что, в сущности, он такой же пошляк, как его брат Александр, автор несусветных по пошлости „Записок репортера“» (25 февраля 1931 года)[103].
«Гроб Чехова недавно открывали: костюм вполне сохранился, но лицо принуждены были закрыть.
В 1904 г. после погребения Чехов являлся во сне одной монахине, прося, чтоб над его могилой не говорили речей» (1933)[104].
«Бунин крепче, ароматнее Чехова. Бунин венгерское, Чехов – бургонское. Все-таки один дворянин, а другой интеллигент»[105].
В-третьих, ни автору письма, ни его адресату в это время, кажется, было не до писем и не до стихов.
В мемуарах весенним месяцам Садовской посвятил два абзаца.
«Весну 1904 г. переживал я с жадностью. Любовь, экзамены, весна, слухи о войне, „Весы“, расцвет здоровья и юности. Я полюбил гулять по ночам; после занятий тушил лампу, брал ключ и до утра скитался по городу.
25 апреля в чудный весенний вечер я был на открытии „Аквариума“, летнего сада Омона. Гремела музыка, визжали шансонетки, какой-то подгулявший офицер порезал себе нечаянно руку шашкой. На рассвете я возвратился домой в мягких лучах зари, при радостном колокольном звоне. Дома долго стоял на коленях перед раскрытым окном, держа медальон с портретом Беатриче, обещаясь вечно любить ее»[106].
Беатриче – не названная по имени московская барышня, которую Садовской «катал <…> на лихачах, возил по театрам и ресторанам, подносил цветы». Однако здесь же мимоходом упоминается о посещении «веселых домов», которое привело к трагедии.
«В мае 1904 года он <Садовской> заразился сифилисом, – пишет биограф поэта. – Болезнь в то время в принципе уже излечивалась, и Садовской лечился старательно и даже чрезмерно. В стремлении перестраховаться он принимал меркуриальные средства в таких количествах,
Ознакомительная версия. Доступно 30 страниц из 146
