Книга Ледобой-3. Зов - Азамат Козаев

— Звал, дядька Вороток?

— Гости за обиход благодарят. Раскрывай уши, пострел.

— Знатно избу прибрал, — рубцеватый, цокая языком, погладил Жарика по голове. — И травы нужные по углам развесил. Духмяные, аж нос раскрывается от морских насморков.

— Мамка так и говорит: Тревоги с дороги брось на пороге, встал под крышу, что я слышу — хлебный дух, свеж и сух, а ещё травы из соседней дубравы.

Едва Жарик начал говорит, воеводу пришлых стало перекашивать: под глазом живчик замолотил, сам на месте замер, будто в каменное изваяние превратился, а как закончил малец — в громадной лапище чарка с брагой ходуном заходила, что-то и наземь пролилось.

— Ты чего?

— Му… мудрая мамка, — Грюй выдавил из себя еле-еле, будто глотка начисто пересохла, а «р» и «к» в «мудрой мамке» уголками враскоряку в горле встали, наружу не шли.

— Ага, она такая!

— Как зовут мамку-то?

— Верна.

Глаза у рубцеватого стали пустые, рыбьи, и так же, по-рыбьи, он молча сделал ртом «о». Медленно потянул с пальца перстень, вручил Жарику и глухо буркнул:

— Башку против поставлю, ведь и поругивает частенько?

— Бывает, — пострел беспечно махнул рукой.

— Ничего, покажешь перстень, похвалит. Заслужил. Беги, хвастайся.

Мальчишку будто ветром унесло, он и сам как ветер высквозил меж лавок и пьющим людом, только полы верховок заходили.

— Не дороговат подарок? — Вороток с сомнением почесал загривок.

— Безделица, — отмахнулся воевода пришлых. — Легко пришёл, легко ушёл.

Постепенно мальчишек на подхвате становилось меньше: вертеться около старших, подносить снедь… оно хоть и приятно и страсть как хочется побыть подольше — вои как выпьют, про бои да подвиги начнут рассказывать — только против мамки не попрёшь. Если загоняет домой спать, тут даже отец не помощник. «Бегунок, домой!», «Первак, ну-ка спать!», «Дубоцвет, я зову последний раз, дальше — розги!» На гостевой двор женщины не заходили, кричали из-за тына, даже не показываясь на глаза, но для мальчишек мамкин окрик в такие дни напоминал клёкот чёрной птицы из сказок, с которым в мире прекращается всё хорошее. Вот-вот начнут про битвы рассказывать, про подвиги, про оружие и всё такое, а тебя тащат спать, как пузырёнка годовалого. Когда прозвучало: «Жарик, ну-ка бегом домой!» воевода пришлых спрятал лицо в чарке и долго не выныривал.

— У самого-то дети есть? Я вот пока холостой хожу. Мне, правда, Тычок напророчил, что женюсь этим годом, только что-то пока пусто.

Дети? Рубцеватый вынырнул из чарки, по усам текло, на порты падало.

— Тычок? Это который?

— Вон дед сидит, носом клюёт. Ещё на Спесяя битюгом пёр.

— Напророчил? Небось тот ещё предвидец. Знавал я таких. Пальцем в небо тырк, а там синева.

— У этого всё в цель. Я самолично три случая знаю. Так дети-то как? Есть?

— Дети… Сперва с бабой нельзя промахнуться. Тут уж как всю жизнь бьёшься, да из лука стреляешь. Бьёшь из лука в яблочко, и с бабой не прогадаешь.

— Это как так? — Вороток недоверчиво скривился.

— А так. Твоя чарка?

— Моя.

— Бражку с хлебом пивал?

— Не-а. Отдельно бражку, отдельно хлеб.

— Не важно. Это я к чему… вставай.

— Зачем?

— Вставай, вставай. И крошек хлебных прихвати.

Рубцеватый первым вылез из-за стола, отошёл на три шага, глазами показал, рядом вставай. Вороток недоумевающе присоседился.

— Кидай крошки. Проверим, как у тебя с глазомером на баб.

В общем, воевода пришлых три раза кидал, три раза попал. Вороток — ни разу. И не сказать, что чарка узковата, наоборот — здоровенная. Пальцы рук в кольцо сведи, вот оно и есть, горлышко. Но то ли ветер не учёл, то ли… на самом деле глазомер подвёл.

— Пей свою брагу, братище, — Грюй полнозубо улыбнулся, вручил чарку хозяину. — С хлебом.

Глава 38

Жарик всю дорогу до дому ужом вокруг матери вился, всё не терпелось тут же, немедля крикнуть: «А у меня вот чего есть!» и раскрыть ладошку. Но стерпел. Отец не стал бы козлом вокруг мамы прыгать, а спокойно дошёл бы до дому и ничего не значащим голосом сказал: «Там в амбаре, сразу за дверью, сходи, глянь. Луну с неба достал. К досками привязал». И только дома, едва Верна уложила Снежка в люльку и запалила маслянку, хриплым голосом проквакал:

— Ма, пить хочу.

И, схватив чарочку правой рукой, сделал так, чтобы подаренный перстень сам полез на глаза: «Наши гуси тут не пролетали?» А когда мать слишком затянула с откликом, сам скосил глаза. Побледнела, прижала руки к губам и не кричит лишь потому, что рот закрыла. А так-то грудь ходуном ходит, вдыхает-вдыхает, а выдохнуть не может.

— Ма, ты чего?

Верна отстояла муть в глазах и слабость в ногах — едва на пол не сверзилась, только то и удержало, что могла на Жарика навалиться — отошла к лавке и без малого рухнула.

— Где взял?

— Пришлый вой дал. Воевода охранной дружины.

— Спесяевский?

— Ага.

— Как зовут?

— Грюй.

— Малинового взвару хочешь?

— Ага.

На валких ногах сошла в погреб, потянула уже бадейку наверх, да вовремя сообразила, что тащит не взвар, а вяленину. Взоржала чисто кобылица, села тут же на бадью, стащила плат с головы, всхлипнула. Как там с подруженьками в далёком, туманном детстве изгалялись, придумывали для тётки Варенихи прозвище, да погаже? Вот если простую сволочную бабу зовут сукой, придумали сверхстервозную упыриху Варениху звать сучищей. Только по сравнению с тем, что вытворяет доля-судьба, тётка Варениха — просто ласковая матушка. Верна сунула лицо в плат и дала себе волю. А чего, Безрода нет, за красные глаза никто не спросит.

— Ма, ты чего там? — Жарик заглянул в подпол.

— Ничего. Соринка в глаз попала.

— А хочешь, я сам взвар подниму?

— Когда женишься, вспомни эти слова.

— А зачем?

— Просто вспомни.

Сиди, Вернушка, папкина дочка, мамкина любимица в этом подвале до скончания веков, пока Сивый не приедет. Сиди и не выходи. Носу наружу не кажи. Так… что нужно сделать? Прибрать здесь, бадейки упорядочить, ровнее выставить, подмести. Год сама себе обещала это сделать, хорошо, Сивый сюда не заглядывает. А чего ему сюда заглядывать? Только того не хватало, чтобы воевода в женины дела нос совал.

— Жарик, ну-ка скинь сюда метлу да совок.

— Ма, так ведь на ночь глядя-то?

— Отец приедет, а у нас не прибрано. Давай, давай, много не болтай.

* * *

Позже, когда пир сам собой сошёл на нет, едоки да питейщики разбрелись подушки давить: кто на гостевом купеческом подворье, кто на ладьях, а снедь на пиршественном столе просто в тканину завернули — оно ведь как, завтра недоеденное понадобится, кому опохмелиться, кому пустой желудок умиротворить, и того только не хватало, чтобы вороньё по столу разгуливало, птичьи меты оставляло — в чащобе проснулась сова. Поплыл над Скалистым совиный крик, глухой и протяжный. Среди ночи Тычок проснулся от собственного храпа, сел на ложнице и долго тряс головой, не открывая залитых брагой глаз. Потом усмехнулся чему-то своему, погрозил в темноту кулаком, плюнул в кого-то и, не просыпаясь, потянулся за портами.

* * *

— Припозднилась ты, Верная.

Папкина дочка, мамкина любимица вздрогнула, замедлила шаг и не почувствовала собственных ног — ровно отмерли, будто отсидела. Идёшь, а земля в стопу не бьётся, и мысли рванули в разные стороны, чисто всполошённый табун, одна кровь и осталась верна — вот она, вся здесь, обнимает, как преданный друг: в щеках, на лбу, лицо горит, будто против костра села.

— Ты ждал меня? Тут?

Грюй вышел из-за дерева, неспешно приблизился. Раскрыл створки светоча, и тёплый свет залил лицо Верны, но даже в жёлтом свете заплаканные глаза остались красными.

— Я знаю тебя дольше, чем кто-либо на Скалистом. Даже твой муж мне здесь не соперник. Ты подошла бы к гостевой избе на купеческом подворье, вызвала бы меня через кого-нибудь и до утра посреди двора, при десяти зажжённых светочах мы вспоминали бы отчий дом.

Верна кольнула Грюя острым взглядом заплаканных глаз.

— А ты хотел не так?

Рубцеватый оглядел чужую жену с ног до головы, криво ухмыльнулся, оставил вопрос без ответа.