Фимчик
Бураков был сильный и дерзкий мальчик, и в карты ему везло. Он подсел к игрокам в кукурузе, которая росла в школьном дворе, и попросил карту.
— Деньги на кон, — сказал Желудь, а два других игрока из 6 «Б» молча подняли лица.
— На маечку, — сказал Бураков и показал малиновый треугольник в вороте рубахи.
Желудь не знал, что майка под рубахой дырявая, будто дробью побитая, потому и дал пятьдесят. Бураков сдвинул пилотку, подставив солнцу золотистые кудри, хлопнул по колену, взял карту. Трое тех, уведенных им с уроков, засопели в затылок, уставились в масть. Лишь Фимчик-Вонючка был безучастен. Он стоял на стреме под абрикосом, глаз прищурен, палец в ноздре, в штанах из шинельного сукна — не поддержи, сползут с пухлого живота. Он не был «допущен» и не обижался.
Бураков выиграл, выиграл еще. Он брал взятку: успевал взглянуть в карту, успевал пошептать, прищурившись на солнце, успевал увидеть старшеклассницу, оценить и пропеть ей вслед разухабисто:
Матрос молодой, в ж… раненный
на базаре спекульнул — да
рыбой жареной.
Ладный был Бураков и правду любил. У его колена, обтянутого брезентом, уже горка измятых купюр. Сопение за спиной достигло наивысшего накала. Надо и передохнуть, чтобы не ушла фортуна, и Бураков с шиком распахнул коробку из-под «Казбека», полную разновеликих окурков.
За спиной общий облегченный вздох, и над кукурузой поплыл дымок. Лишь Желудь не курил. Розовым язычком слизывал испаринку над тонкой губой, мял и мял пухлые карты, печальное лицо жолудем свисало из выгоревшей тюбетейки.
Бураков с папиросой в зубах тасовал, и взор его остановился на Фимчике. Говорят, у Вонючки мать была артисткой, снималась в кино где-то в Варшаве. Но разве бывают у артистов такие головастики? Череп грушей, рот крысиный, один глаз большой, другой — чуть зрит. Грязный, даром, что Вонючка. Бураков любил и кино и артистов тоже, потому крикнул просто так, для смеха:
— Эй! Пся крев… Прошу пани… Еврей!
Все засмеялись. И Фимчик виновато улыбнулся, поддернул штанцы. Бураков выиграл опять. Денег у Желудя больше не было, и он, сглотнув слюну, проиграл ломоть хлеба и кисет.
В школе за кукурузным полем прозвучал звонок. Следующий урок был военное дело. Бураков встал, натянул на огненную бровь пилотку. Он готовился в летчики и не мог пропустить урок.
— Не твоя правда, — сказал Желудь. — Играть до конца уговор был.
Бураков посомневался, покусывая ноготь, и решительно сказал:
— Колоду продашь? Даю двести.
Цена была высокой, колода — старой, и Желудь согласился.
— Карты мои? — спросил Бураков.
— Твои, — ответил Законник.
— Своими не играю, — сказал Бураков и разорвал колоду. Все ахнули.
— Правда его, — сказал Законник. — Играть нечем, кончено!
Бураков поделил хлеб. Жевали все. Жевал и Фимчик, глядя поверх голов в раскаленное небо.
— Живот не пучит? — пересчитывая деньги, спросил Бураков.
Все засмеялись. А Фимчик, испуганно тронув Буракова, сказал:
— Людзи! Да за эти гроши хлебов купить можно!
— Голодному котлета снится.
Фимчик отдернул руку и выкрикнул с отчаянием:
— Людзи! У меня есть рыболовная сеть!
И сам Фимчик, и Бураков, и остальные оцепенели в изумлении, но губы растягивались в улыбке, глаза искрились.
— Сеть? Шутишь?
Кто-то треснул Фимчика по затылку, и он, клацнув зубами, заскороговорил убедительно:
— Да-да! У меня есть сеть из парашютной стропы, ее сплел папа, который авиационный механик. Сеть большая, шелковая, и рыбы ею ловить — не переловить. Всем хватит. Мы с папой во каких ершей ловили. — Он развел руки, и штанцы соскользнули. Никто не засмеялся.
— Хорошо, допустим, поверил, — сказал Бураков. — Но объясни, как может быть сеть из стропы, когда она толстая!
Семь пар глаз с испугом уставились на Фимчика.
— И правда, она толстая, — согласился Фимчик и лукаво прищурил веко, — но если ее разрезать, то внутри, — он вынул из ноздри палец, — множество тонюсеньких тетивок. Вот из этих самых тетивок и есть моя сеть.
Фимчик опустил голову на остренькое плечико, палец вполз в ноздрю.
— За сколько продашь? — спросил Законник.
— За пятьсот!
Все с надеждой, с обожанием глядели на своего Буракова. Он держал цветастые купюры, теперь уже аккуратно сложенные, глаза — щелочки с изумрудинкой, челюсть хищно выпячена.
— Хорошо, — кивнул он, протягивая деньги. — Покупаю. Но если сети нет… если не правда…
— Правда, — сказал Фимчик, пересчитал деньги, спрятал в потайной карман и булавочкой застегнул. Все восторженно молчали. Только Прилипала, маленький, конопатый, у которого ботинки «жрать просят», бухнул на колени, пополз, собирая оброненные Фимчиком тетради.
* * *
Военрук с журналом под мышкой и винтовкой в руке обошел строй.
Взгляд с досадой остановился на Фимчике. «Тварь, весь строй портит», — и приказал:
— Гольфштейн, доложите!
Никто не рассмеялся, когда Фимчик засемафорил руками с растопыренными пальцами и штанцы съехали.
— Доложите, почему не пришили подтяжки! Ведь был приказ.
— Мама пришила, но опять оборвали.
— Кто? Покажите! — побагровел военрук.
Фимчик молчал и думал: взрослый, а не понимает. Покажи — убьют!
— Хорошо! — сказал военрук. — Надеюсь, ответите, как называется вот это, — и ткнул пальцем в затвор.
К винтовке Фимчик относился с подозрением и страхом. Он видел убитых в лужах крови, видел ужас на лицах людей в Варшаве, помнил свист бомб и вопль, а голод… Уж что такое голод — никто лучше Фимчика не знал. Он ненавидел войну, кровь и орудия убийства. А на винтовке, на штыке, какие-то желобки для стока крови! Нет, Фимчик не любил винтовку и выкрикнул единственное, что знал:
— Стебель, гребень, рукоятка!
— Скажите хоть, — тяжело вздохнул военрук, — чем винтовка поражает противника?
— Винтовка убивает пулей, — ответил Фимчик и для ясности добавил: — которая из нее вылетает.
Военрук печально закивал:
— Эх, Гольфштейн, Гольфштейн! Никогда из вас не получится настоящий солдат.
Фимчик и сам знал, что не получится, и не печалился. Следующим вышел Бураков и браво выкрикнул:
— Винтовка поражает противника штыком, огнем, прикладом!
