миг, когда мост должен взлететь на воздух.
Глядя на страшилищ, бездушно шедших уничтожать, истреблять, сокрушать все живое, все любимое, Шерстнев вспомнил вдруг детские страхи. Но это чувство мелькнуло и пропало тотчас же.
Зенитная батарея била по танкам почти в упор. Второй танк горел. Третий повернул назад.
— Мост-то, может, и не взрывать? — промолвил тихо Ведерников, лежавший в прибрежной осоке рядом с Шерстневым, и Шерстнев понял, что сержант только недавно сменил прозодежду [17] техника на военную форму.
Уже не шли больше поезда. От рощицы отделилась и понеслась к шоссейному мосту снявшаяся со своих позиций батарея. Кони мчались по полю, угоняя орудия. Пограничники, пригибаясь, уже переходили мосты. С ними уходили и железнодорожники.
Батарея проскочила через шоссейный мост.
Пламя рвануло по деревянным стропилам, и глухой стук донесся до Шерстнева — работа другой группы подрывников. Сейчас и понтонный мост будет снят саперами. Пограничники уже отошли от железнодорожного моста на необходимую дистанцию.
Шерстнев обратился к Ведерникову:
— Пора.
И тот дал команду…
Мост разорвало с грохотом.
Когда рассеялся дым, Шерстнев подполз к реке.
Пролетные строения были разрушены так, что для использования больше не годились. Металлический и деревянный хлам валялся по откосам берегов, искалеченными, обрубленными концами своими цепляясь за песок и траву. Наметка нового чертежа привычно мелькнула в мозгу инженера. Но никогда не испытанное им чувство, что восстанавливать нельзя, что строительство здесь преступно, поразило его.
Дымились обломки деревянных частей, торчали из не успокоившейся после взрыва реки мертвые куски металла.
Артиллеристы, подкатив орудия, устанавливали их в ближних кустах. Когда они расстреливали танки и оказались сильнее бронированных, могучих, огнедышащих машин, они невольно представлялись Шерстневу какими-то сверхлюдьми, невиданными богатырями. Но это были обыкновенные люди, запыленные, угрюмые, и один крикнул другому:
— Чего уставился? Чего не видал? Ломай сучья, тебе говорят…
Группа железнодорожников залегла на берегу вместе с пограничниками. Шерстнев увидел Трегуба и окликнул его:
— Виктор Николаевич!
Тот обернулся, встал и тотчас же отворотился.
— Виктор Николаевич! — повторил Шерстнев. — Надо уходить.
Лодка качалась у берега на взбудораженных волнах. Это была широкая плоскодонка, сброшенная при взрыве в воду, — то ли корягу, к которой она была привязана, снесло, то ли веревку срезало. Внимание Шерстнева привлекли усилия тощего и длинного железнодорожника, который, выгнувшись с берега, зацепил конец веревки крючковатыми своими пальцами. Железнодорожник напрягся изо всех сил, стараясь подтянуть лодку. Веревка натянулась, но тяжелая, нагруженная какими-то сундучками лодка не поддавалась.
Враг еще не обстреливал этот берег. Но первая же пуля снимет этого упрямца. Когда Шерстнев сбежал на помощь ему, веревка уже надорвалась. Он схватил валявшийся рядом багор и сунул его длиннорукому железнодорожнику:
— А ну-ка!
Сам он удерживал железнодорожника, ногой и рукой зацепившись за свежую, пахучую иву.
Общими усилиями они подтащили лодку.
Железнодорожник стал выгружать сундучки.
— Пронесем, — проговорил он. — Зачем добро бросать? Специально перевезли.
Шерстнев поднял багор.
Странным образом этот багор вернул его на миг в сегодняшнюю звездную ночь, последнюю мирную, предвоенную ночь.
Но длилось это только секунду или две. Затем он отшвырнул от себя багор и обратился к Трегубу:
— Виктор Николаевич, вы обязаны привести своих работников на узел!
Трегуб поднял голову, и Шерстнева ожгло отчаянием и яростью его взгляда. Шерстнев подошел к нему, обнял как брата, промолвил тихо, очень убедительно:
— Идем, идем, дорогой…
Они двинулись по шоссе — подрывники, железнодорожники, инженер, они шагали в пыли молчаливо и угрюмо.
В километре от моста, на повороте шоссе, они увидели грузовик, вокруг которого бегал какой-то огромный человек в потрепанном, испачканном пиджаке и полосатых брюках, неряшливо выпущенных поверх высоких сапог. Одна штанина задралась выше колен. Трегуб метнул на него взгляд и узнал Якова, дежурного по станции, — тот сменил свою железнодорожную форму на штатский костюм.
Замахнувшись винтовкой, Трегуб кинулся к нему.
— Сволочь! — заорал он. — Ага!..
Шерстнев удержал его.
Яков, всхлипывая, бормотал тонким голосом:
— Танки ж… танки ж кругом… Убивають…
И, отчаявшись сдвинуть машину, вдруг полез под нее.
Один из бойцов засмеялся.
Было так странно услышать сейчас человеческий смех.
Но это был недобрый, угрожающий смех, и к нему присоединились все, даже серьезный Ведерников раскрыл рот в недобром оскале.
Якова вытащили из-под грузовика, и он стоял в кругу бывших своих товарищей, озираясь и бормоча:
— Убить могут… Не хочу я… Ай, что такое…
И вдруг он кинулся к Трегубу. Он вопил плачущим голосом:
— Это ты все!.. Состав сцеплять заставил!.. Составы гнал!.. Зачем гнал? Что теперь немцу скажем? Какое нам оправдание?
И тонкий голос Якова оборвался. Яков как бы задохся пулей, пущенной в него Трегубом. Выпучив глаза, в которых остановилось выражение смертного ужаса, он рухнул наземь.
— Наша машина, — сказал Трегуб, сунув наган в карман и перехватив винтовку из левой обратно в правую руку. Он немножко как бы успокоился, застрелив мерзавца. — Эта падаль, видно, и угнала. Только вот в канаву заехал, торопился. А ну-ка, братцы…
Дальше они двинулись на машине. Правил Шерстнев.
Трегуб, уместившись возле него, промолвил:
— Анюту с Катей убило.
Он проговорил эти слова ровным, мертвым голосом. Но лицо его дернулось в судороге.
Все сливалось в одну страшную, мучительную боль. Эту боль надо передать врагу, умножив во сто крат. Больше ничего не занимало Шерстнева, он был весь сосредоточен в этом чувстве. Он только тронул руку Трегуба, погладил ее. Странный стон опять вырвался сквозь стиснутые зубы диспетчера.
Шерстнев то и дело тормозил, сворачивал, заезжал на обочину шоссе, пропуская идущие навстречу орудия, танки, пехоту. Это были передовые части, рванувшиеся навстречу боям, и зарево пожаров, зажженных врагом, торопило их.
— Я на бронепоезд пойду, — сказал Трегуб, и скупыми строчками отцовских писем, писем девятнадцатого года, полыхнуло на Шерстнева от этих слов.
Город вдруг возник впереди, чуть только кончился лес. Веселые домишки в зелени и вишневых садах побежали навстречу. Они были жалостно освещены вечерним светом. Шерстнев удивился, что уже вечер…
Зелень поредела. Каменные здания встали, как часовые, над мирной толпой укутанных зеленой порослью строений. Разноязычный, встревоженный говор колыхался и трепетал по улицам, и, когда Шерстнев остановил машину у красного кирпичного здания железнодорожного управления, сразу же стеснились вокруг люди, хватая за локти, за плечи, не пропуская к подъезду:
— Кто там?.. Где фашисты?… Много их?..
VIII
Война сразу вошла в душу, и навстречу ей поднялось все самое затаенное, сбереженное, неизрасходованное. Леночка не вскрикивала, не всплескивала руками, только все сжалось и напряглось в ней. Она как бы не поняла, что вот тут, где забрызганы кровью края воронки, убита Анюта, женщина, с которой она вчера еще
