создания полевых железных дорог, и с тех пор демонстрировал административный гений, организуя производство военного снаряжения и выкачивая ресурсы Украины.
27 октября император Карл написал Вильгельму, что Австрия приняла решение прекратить военные действия и заключить мир. Эта новость подтолкнула кабинет Макса Баденского к решению согласиться с требованиями американцев, и кайзеру пришлось согласиться. Снутри Германии создавались условия, подрывавшие положения, на которых основывалась политика кабинета. Немцы с удивительной стойкостью держались в течение четырех долгих лет. Но им помогала надежда сделать свою страну великой. Как только перспективу успеха у них отобрали, причем почти без предупреждения, они стали задавать резонный вопрос: почему они должны и дальше терпеть холод, голод и болезни. Социалист Шейдеман (теперь ставший министром) облек их мысли в слова, которые стали еще известнее двадцатью семью годами позже: «Лучше ужасный конец, чем ужас без конца». Как и в России, большинство людей желали одного – мира. Партии левого крыла, поддерживаемые русским посольством, без колебаний обещали обеспечить мир, как средство прихода к власти. Борьба насмерть, как альтернатива капитуляции, больше никого не привлекала. Вопросу мира сопутствовал вопрос отречения. Хотя союзники больше не уточняли принципы, изложенные в американских нотах (имя кайзера в тексте не упоминалось), люди стали говорить, что, если Вильгельм уйдет, народ получит честный мир. Министры, начавшие обдумывать отречение еще 6 октября, быстро пришли к такому же выводу. Единственная надежда для трона заключалась в отречении кайзера и кронпринца в пользу одного из сыновей последнего. Если это сделать, появлялась хорошая перспектива широкой поддержки (включая большинство социалистов) конституционной монархии с регентом. Но независимые социалисты стремились к республике, и, если люди поверят, что это скорейший путь к миру, они поддержат.
Проблема заключалась в том, кто возьмет на себя инициативу в этом опасном предприятии. Максу – принцу и родственнику – было бы неудобно поднимать вопрос, даже не заболей он в критический момент инфлюэнцей. Он весьма нерадиво продолжал информировать Вильгельма об общей ситуации и использовал самых разных посредников, утверждая, что, чем дольше откладывается отречение, тем меньше шансов спасти монархию. Вильгельм быстрее понял намек, чем сделал выводы. Он был до глубины души оскорблен отказом кабинета опубликовать письмо и декрет, посланный им 28 октября и обещающий полную поддержку и кабинету, и конституционным реформам. В ночь на 29 октября он поддался натиску Доны и фон Берга (который продолжал маячить на заднем плане) и отбыл из Потсдама, как выяснилось. Навсегда, в Спа. Его свита полагала, что в штабе он будет в большей безопасности и не станет подвергаться такому сильному давлению в вопросе отречения, поскольку Гинденбург никогда на это не согласится. «Правительство принца Макса, – сказал он по прибытии, – пытается вышвырнуть меня вон. В Берлине у меня меньше возможностей противостоять ему, чем среди моих генералов». Это бегство не только не пошло на пользу монархии, но, вполне возможно, оказалось для нее фатальным. Останься Вильгельм в Берлине, прислушиваясь к аргументам гражданских министров и наблюдая за развитием событий в столице, он мог бы отречься вовремя и не допустить провозглашения республики. С другой стороны, оставаясь там, он мог попасть в руки революционеров. Тогда он не сумел бы скрыться из Германии и не оказался в безопасности от союзников, требовавших его сдачи.
Шейдеман уже просил Макса поставить вопрос об отречении перед кабинетом, но согласился подождать, пока будет сделана очередная попытка добиться добровольного ухода. Поиск эмиссаров продолжался, но все находили повод для отказа. 31 октября вопрос был вынесен на осуждение кабинета. Четыре его члена посчитали отречение желательным и неизбежным. Два других (один из них – Эрцбергер) думали, что это дело следует оставить союзникам. Военный министр опасался влияния отречения на моральный дух армии. Наконец, прусский министр внутренних дел доктор Древе согласился направиться в Спа, где 1 ноября сообщил Вильгельму о нарастающих требованиях его ухода и указал на возможные последствия задержки. Вильгельм лично описал беседу в письме к другу: «Я сказал: „Как могло случиться так, что вы, прусское официальное лицо, один из моих подданных, который присягал мне на верность, имеете наглость появиться передо мной с подобным требованием?“ Ты бы видел, как он моментально лишился уверенности и смутился. Такого он не ожидал и сделал низкий поклон. „Хорошо, предположим, я так и сделаю, – сказал я. – А что тогда будет дальше? Как это видите вы, административный чиновник? Мои сыновья заверили меня, что ни один из них не займет мое место. Так что весь дом Гогенцоллернов уйдет вместе со мной?“ Ты бы видел его испуг! Этого он опять-таки не ожидал. Он и все премудрое правительство в Берлине. „Кто станет регентом при двенадцатилетнем ребенке, моем внуке? Возможно, имперский канцлер? Насколько я знаю, в Мюнхене его не имеют ни малейшего намерения признавать. Что тогда будет?“ „Хаос“, – ответил он и снова поклонился. Ты видишь, достаточно задать вопрос таким бестолковым людям и продолжать настойчиво их спрашивать, чтобы стала очевидной их пустоголовость и смятение. „Хорошо, – сказал я. – Позвольте мне сказать, какую форму примет хаос. Я отрекаюсь. Все династии уходят вместе со мной. Армия остается без лидеров. Фронтовые войска разваливаются и бегут за Рейн. Недовольная банда вешает, убивает и грабит – помогает врагу. Поэтому я не намерен отрекаться. Король Пруссии не может предать Германию. Я не намерен покидать трон только потому, что этого хотят несколько сотен евреев и тысяча рабочих. Скажите это своим хозяевам в Берлине“. Когда он собрался уходить, я вызвал к себе фельдмаршала и первого генерала-квартирмейстера. Гинденбург напрямую сказал ему то же самое. А Грёнер – шваб, то есть житель Южной Германии, веселый маленький человечек, набросился на Древса, как дикий кот… Хорошо я правил или плохо, в данный момент не важно, пусть даже в основном плохо. Но я прожил шестьдесят лет, и тридцать из них провел на троне. В одном мне нельзя отказать – в опыте! Кто займет мое место? Знаменитый Макс Баденский?»
На следующий день кайзер встретился с Хинце, который, покинув должность с Гертлингом, стал представителем министерства иностранных дел в Спа, и обсудил с ним планы повести армию обратно в Германию. «Мы скоро увидим, поможет ли Англия в борьбе с большевизмом». Хинце осторожно объяснил желательность появления Верховного главнокомандующего в войсках. Три дня Хинце отсутствовал, но, когда они встретились вновь, кайзер с энтузиазмом рассказал, как восторженно его встретили фронтовики, хотя на самом деле ему позволили посетить только базовые склады на линиях связи. Но однажды вечером несколько бомб упало рядом с королевским поездом, и за ужином зашла беседа о смерти.
