искать там, где был вход…» А вход, видимо, был там, где арестовали деда, где беременную бабушку забрали в город, били, пугали, что сошлют на север.
Там, где акушерка сказала про преждевременно родившегося отца – «не жилец». Там, где он младенцем орал ночи напролёт, не набирал веса, во всём отставал от сверстников, а потом выправился и вымахал, потому что бабушка отпаивала травами.
А ещё вход был там, где мать пожаловалась Вале, что бабка Поля знала заговоры, а сына от пьянства не заговорила. А Валя ответила:
– Что заговаривать, если жена на него смотрит, как солдат на вошь?
– Вошь и есть. Пьяная слюнявая вошь, – кивнула мать, не услышав упрёка.
– Пьянь себя со стороны не видит, самой себе по душе!
Семён бережно вёз их в темноте по кочкам, и Вале казалось, что прошёл не день, а месяц.
– Билеты-то есть? – спросил Семён.
– Купим на вокзале.
– Прям так сразу и купишь? – усомнился он.
– В СВ весь вагон пустой.
– СВ – это чего? – уточнил Семён.
– Купе на двоих.
– Такие бывают?
– За деньги и не такие бывают!
Вдруг машина коротко зарычала и встала.
– Говорил же дядьке, заглохнет! Нет, ему надо было перед вами погарцевать! В галстук вырядился, индюк старый! – заорал Семён. – Завтра на прицепе заберу. Тут всего ничего, километров семь, за час дойдём. У тебя, Валь, обувь нормальная. А ты, Вик, переобувайся. На каблуках не дойдёшь.
– Во что? – вытаращила глаза Вика.
– Тапки в поезд брала? Вынимай.
– Шлёпанцы, без пятки.
– Главное, чтоб без каблука. Доставай. У меня в аптечке бинты, прибинтуем. Шевелись, поезд-то ждать не будет. В купе сядете, ноги в умывальнике вымоете, водки у соседей попро́сите, ноги разотрёте! Ща бы сюда сапоги-болотники!
Сметливый Семён забинтовал на Вике шлёпанцы, повесил на себя сумки, и двинулись в темноте, утопая в грязи. Валя была тренированная, ноги вспомнили родные дороги. А Вика сперва веселилась, острила про сценарий для фильма, куда она это вставит, но через пару километров стала задыхаться и ныть. А потом, тяжело дыша, села на землю:
– Ну, я ж не железный Феликс…
Организм всё-таки был посажен наркотиками и не справлялся с физической нагрузкой. Семён готов был взять её на руки, но куда сумки? Отдал одну сумку Вале, взяли Вику с двух сторон за руки, и побрели. За билетами и на поезд успели впритык. Чумазые Валя с Викой стояли в тамбуре, а Семён говорил с платформы:
– Дядька будет доволен. Я ж боялся, встретим кого с ножичком, могли ж отследить тебя с деньгами. Ну, четверых уложу, а вдруг со стволом? Ведь как твоя передача, дядька садится, рюмку наливает, говорит: «Была б моей дочкой, кабы Галька б за меня пошла!» Так и не женился.
Вика с Валей переглянулись.
– Деньги! – Валя протянула ему пачку купюр.
– Я вас и не довёз, так что даром, – замахал руками Семён.
– Даром за амбаром! – ответила Валя бабушкиной поговоркой, запихивая деньги ему в карман.
Поезд тронулся, и Валя закричала:
– Приезжай в гости!
– Да когда мне? – крикнул Семён с перрона и стал махать рукой.
Ноги, конечно, мыли не в умывальнике. Проводница, ахая, притащила пластмассовое ведро с горячей водой, шампунем и кучу полотенец. Водка для растирания ног была вручена ею «от нашего маленького коллектива».
Вика хлюпала носом, и Валя дала ей рюмку «для согреву». Вику тут же развезло, и она, задрёмывая, пробормотала:
– Когда за руки взяли, как приход был. Будто маленькая, иду с перенсами в парк культуры! На чёртовом колесе кататься! Кино про это сниму…
А Вале приснилось, что лежит на полатях в бане, а бабушка Поля в одной рубашке небольно лупит её крапивным веником и приговаривает:
– Жгучка пожалит, хворь заберёт. Раньше и щи с крапивы варили, нитку делали, верёвку вили, сеть для рыбы плели, полотно ткали. Сносу тому полотну не было. Бабка моя муку да мёд сквозь крапивное сито цедила. А теперь сито железное, мука с него железный запах впитывает…
Проснулись от стука проводницы, принесшей поднос с чаем.
– Ты чё такая тормозная? – спросила Вика.
– Всё думаю, отца мы с матерью так боялись, что жили, ели, пили, спали со страхом вприкуску. Опасность распознавать навострились, что хоть в разведку, – вздохнула Валя. – И что? Он на кладбище, мать свою женскую жизнь проворонила, из меня психичку сделали.
– Чего за него замуж вышла?
– Сказала, снасильничал, кричать от позора боялась. Потом в упор его не видела: бил – убегала, насиловал – терпела. Ненавидела так, что деревянной стала от ненависти. Слышу, как над тобой курлычет, не узнаю. Словно другой человек.
– Чего не развелась? – недоумевала Вика.
– Тогда не разводились. И толку что, если всё равно жить в одной комнате? А про нотариуса впервые слышу.
– Так сделай передачу про то, как бьют и насилуют. Тётки посмотрят, бояться перестанут! – аж подскочила Вика. – Хочешь, сценарий напишу?
– Чтоб бояться перестали, эти передачи надо сто лет делать. И в школе преподавать с первого класса.
– Фирмачи так и долбят. Мы с Центнером по интернету видели, их прямо в школе учат. Телефон дают посреди мультиков, чтоб заложить сволочных перенсов.
– И могилы бабушкиной нет, и Берёзовая Роща пустая… Целая жизнь целой деревни в никуда! И ничегошеньки, кроме пустых домов.
– Зато вся страна смотрит твою «Берёзовую рощу».
– И закусывает роликом с «Лесным богатырём», – зло ответила Валя.
Она давно не переживала такого острого унижения, мазохистски прокручивая в памяти кадры рекламы, на которые сверху сыпались кадры растерзанного переменами родного городка, проданной квартиры, могилы отца с незаслуженным известняком и мёртвой бабушкиной деревни.
Запущенная квартира была после барака на Каменоломке дворцом, а теперь казалась стыдной, грязной одеждой, которую она сбросила. Да, всё это было с ней и её семьей, но в этом не виноват никто конкретный, а все понемножку.
Точнее, виноват миропорядок, который Валя частично победила в рамках собственной биографии, и, видимо, небесный диспетчер вытолкнул её на экран рассказывать про эту победу тем, кто не знает, как к ней подступиться.
Обрушившееся в поездке ощущалось неподъёмной тяжестью, но вместе с тяжестью Валя словно обрела несколько важных кусков самой себя, и теперь они болезненно приживались, срастались и заполняли тёмные пустоты.
Словно мыла старое зеркало, и сперва на нём был тёмный слой пыли, потом белые кружева мыльной пены, потом муть и туман, а за ними потихоньку проступало отражение. И, проступив, углублялось до оглушительной резкости.
Мать встретила их с испуганными глазами:
– Сболтнула про покойника, гореть буду в геенне огненной! – и ушла на кухню греметь кастрюлями.
Впрочем, через десять минут уже звала завтракать.
– Под б…ки квартиру сдавала?
