«ботаника». Тогда не было такого выражения, оно позже появилось. Такой вот человек, который весь в занятиях. Он был высокий и в то же время немного нескладный. У него были ярко-красные щеки и очень высокий голос. А потом оказалось, что на самом деле ни грана от этого «ботаника» в нем не было. Он был совершенно иным. Он был веселый, жизнерадостный, он был, в общем, достаточно физически крепкий, хотя казалось совсем иное. Я видел его в разных ситуациях. И, в частности, помню лето 1974 года, когда у нас были месячные военные сборы. Для нас, студентов, в основном из интеллигентных семей, это был тяжелый момент. И надо сказать, что Егор там держался замечательно. Он никогда не забывал о том, что он сын военного и внук военного, и «марку» держал. <…>
Егор Чистяков на военных сборах. Владимирская область, лето 1974 года
Что нас сблизило? Во-первых, негативное отношение к советской власти. И что нас влекло? Нас влекла свобода, естественно, и культура. Свобода, культура, традиция – вот эти вещи, которые были соединены. Это то, что он ценил, и то, что в конечном итоге привело его к Церкви. Хотя это был достаточно долгий путь. Вообще, ведь времена были совсем иные, не похожие на нынешнее время; даже язык сменился, и некоторые вещи сейчас надо специально объяснять. <…>
Он очень любил поэзию и писал стихи. Причем ему особенно нравилась философская линия в русской поэзии: Тютчев, Владимир Соловьёв. Ну, и особая любовь была к поэзии Серебряного века. Я никогда не забуду его совершенно потрясающего, артистичного чтения «Капитанов» Гумилёва. Иногда просто его приходилось упрашивать, потому что это было замечательно. И он очень любил французских поэтов конца XIX века: Верлена, Франсиса Жамма. Он их переводил, он отчасти им подражал.
Он был очень динамичный человек. Надо еще об одном свойстве сказать – о его невероятной артистичности и, в общем, любви к игровому началу. Я не знаю, прилично ли говорить об этом в храме, но на четвертом курсе он собрал семь-восемь однокурсников и прочитал блистательную лекцию, которая называлась «История русского мата». Вот это тоже имело место, как и то, что он переводил некоторые стихи Катулла и других римских поэтов, не очень приличные. Правда, когда потом, много лет спустя, когда он уже был священником, я ему об этом напомнил, он как-то замахал руками, мол: «Что ты вспоминаешь эти грехи молодости!»
Да, он менялся, конечно, он менялся… Но я сейчас не буду говорить о его пути в Церковь, об этом лучше скажут другие. Но были некоторые другие, мировоззренческие изменения, и они, в общем, отчасти связаны с тем, что он откликался на время, на то, чту происходило вокруг. Так, в студенческие годы он очень увлекался славянофильством: Хомяков, братья Киреевские, Аксаковы. И он во многом разделял это мировоззрение. Но позже, к девяностым годам, он стал абсолютно убежденным западником. Он продолжал ценить этих мыслителей, но, тем не менее… слово «православный» для него оставалось не существительным, а прилагательным: «православный христианин». Вот христианство – это то, что объединяет Европу и Россию. Россию он всегда мыслил как часть Европы.
Это, конечно, счастье, что я в течение тридцати с лишним лет был близок с отцом Георгием. И, конечно, это тяжелейшая потеря.
22 июня 2017 г.
* * *
Очень грустно… Двенадцать лет прошло. Это и обидно, и несправедливо, что отца Георгия нет среди нас. Время уходит. Времена меняются, и меняются не только к лучшему. И в Церкви закручиваются гайки, и многое из того, что свободно мог делать отец Георгий, сейчас делать намного сложнее. Уже нет и отдела библиотеки этой, которым он руководил и который он так любил.
Передо мной несколько текстов зачитали, относящихся к 2007 году. Я решил, что я тоже зачитаю свои непосредственные воспоминания о смерти отца Георгия, а потом скажу еще несколько слов, немножко прокомментирую, в том числе откликнусь на то, что сегодня уже говорилось. Это текст, который я в свое время опубликовал в своем «Живом журнале».
<…>[95]
Ну, и теперь несколько слов. Может быть, мне уже приходилось об этом говорить. Неудивительно, учитывая личность отца Георгия, что за эти двенадцать лет возникло много мифов, причем это мифотворчество началось почти сразу после его смерти. Казалось бы: для чего разоблачать мифы? Но мне кажется, что он не нуждался в этом мифотворчестве. Я процитирую совсем не церковного, скорее – антицерковного поэта: «Я люблю вас, но живого, а не мумию»[96].
Он не поступал в четырнадцать лет в университет – поступил после десятого класса. Он учился не на классической филологии, а на историческом факультете МГУ. Но он поступил к нам уже со знанием греческого и латинского языков. Мы все, кто специализировался на кафедре истории Древнего мира, изучали греческий язык в университете. Егор не изучал, потому что он уже им владел. Вообще, он пришел с намерением заниматься египтологией. Он уже занимался этим в старших классах, в Музее изобразительных искусств. И он учил иероглифику и стал учить на первом курсе хеттский язык. Но у него возникли очень серьезные проблемы со зрением, и врачи ему сказали, что иероглифы пагубно действуют на зрение. И он окончательно переключился на классическую античность.
Я хочу сказать, что он был игровым человеком – homo ludens в лучшем понимании этого слова. Вот зашел разговор о традиции, о христианстве как о том, что противостоит традиции, вырываясь из всех этих норм – то, о чем отец Георгий писал в работе, которую цитировал отец Иоанн [Гуайта][97]. При этом я должен сказать, что, конечно, он сам принадлежал к традиции. И он прекрасно знал, ценил и, более того, понимал важность всего того, что случилось в первые века нашей эры. Но, между прочим, его традиция во многом восходит к XIX веку. Вот я говорил о старомосковской интеллигенции. Но мы все в университете были в основном из интеллигентных семейств, но все-таки была определенная разница. Семья отца Георгия была достаточно традиционной семьей, хотя опять-таки я вынужден апеллировать к его игровому началу. Я бы сказал, что ее церковность он в некоторых своих текстах несколько преувеличивал. Это была традиционная старомосковская интеллигентная семья с огромным уважением к религии и к православию как к части культурного наследия. Конечно, может быть, посещали храмы на большие праздники, но такой вот воцерковленности все-таки не было. И тем
