обжечься. От одного пожара сбежала, на другом дотла выгоришь. Одна сажа останется. Смотри, смотри! Лучше смотри!
Вырвавшись от обхватившего его отца Андрея, он все-таки успел зажечь зажигалку. В это время раздался выстрел. Выстрелила, отобравшая у Любаши ружье Аграфена Иннокентьевна. Не погаснув, зажигалка выпала из рук Бондаря и упала в лужицу бензина.
Заполыхало, казалось, все сразу — стены, крыльцо, даже металлический сейф. Загорелась одежда на подраненном Бондаре и на метнувшемся в церковь за иконой Богородицы отце Андрее…
В каждом из стоявших на поскотине и во дворе вдруг очнулся почти генетический инстинкт таежных поселенцев — пожар кинулись тушить все, кто находился рядом, мешая и помогая друг другу. Но смогли лишь затушить и оттащить от огня отца Андрея и виновника пожара, не переставая вопившего от боли. К злосчастному сейфу было не подступиться — все вокруг полыхало.
Стоявшая на небольшом взгорье и видная почти со всех концов поселка церковь пылала почти без дыма ярким ослепительным костром.
Пожарная машина подъехала, когда уже обвалился купол и тушить, собственно, было уже нечего. Только черный закопченный сейф, провалившийся сквозь дощатый настил крыльца, нещадно продолжал дымить своим накопившимся за годы содержимым.
От автора
Незадолго до всех случившихся в дальнем таежном поселке событий наша съемочная группа снимала там сюжет о заслуженном ветеране, орденоносце, руководителе некогда одного из лучших в крае копзверпромхозов — Юрии Анатольевиче Шабалине. Мы отсняли тогда несколько уважительных воспоминаний старожилов тех мест, записали яркое, не без юмора, интервью сменившего Шабалина на его посту Игоря Кирилловича Домнича, который так понравился нашему режиссеру, что он тут же написал заявку на будущий документальный фильм о нем под дурацким названием «Таежная оперетта». Заявку, как ни странно, утвердили, и следующим летом мы собирались вылететь в те места с твердым намерением снять на этот раз уже не сюжет, а полноценный документальный фильм о тех местах, о людях, об их нелегкой, но очень интересной жизни. Поэтому, когда эхо случившихся там событий донеслось до нашего областного центра, мы оказались перед нелегкой дилеммой — либо отказаться от съемок фильма, что для нашей небольшой и без того дышащей на ладан студии было смерти подобно, либо, несмотря ни на что, попытаться разобраться в происходящем и к съемкам все-таки приступить, не меняя прежней понравившейся руководству концепции — юмор, оптимизм, таежные красоты, случаи на охоте, немного истории и как можно больше экологического и социального оптимизма. По новым правилам название утвержденной в верхах заявки менять категорически не рекомендовалось, поэтому «оперетта» в том или ином виде в фильме должна была обязательно присутствовать.
— Я тебя умоляю, — напутствовал меня в командировку взволнованный режиссер. — Разберись там в этом бардаке и попытайся всеми силами и средствами сохранить юмор и оптимизм. У нас с тобой совершенно гениальное название. Такого еще никто не снимал. Постарайся отыскать соответствующего героя — их просто не может не быть. Надеюсь, ты хорошо понимаешь — это наш шанс.
И вот я еду за нашим «шансом» в просторной кабине лесовоза, с трудом преодолевающего скользкие подъемы и снежную морось усиливающегося мороза. Мои попытки разговорить водителя почти сразу закончились ничем.
— Сами разбирайтесь, — буркнул он. И добавил: — Крепче держитесь. Дорожки у нас еще те, не для каждого.
Что дорожки еще те, я ощутил на себе в полной мере. Когда, чуть не растянувшись на обочине, я спрыгнул на снег у поселкового магазина, мне хотелось только одного — тепла и покоя. Да еще бы чаю горячего, крепкого, желательно с медом.
— Вы, что ль, киношник? — вынырнул из быстро накатывающихся сумерек какой-то человек. В прошлый свой приезд сюда я его, кажется, здесь не встречал. У меня хорошая память на лица. Нет, точно не встречал. Этого я бы запомнил наверняка.
— Тельминов… Михаил, — представился он. И неожиданно спросил: — Тютчева уважаешь?
— Поэта, что ль? — удивился я.
— А что, есть еще какой-то Тютчев?
— Не знаю, может, и есть.
— «Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется…» Федор Иванович. В единственном и неповторимом числе. Тут такое дело… Звонил Ермаков… Знаешь такого? Да, Родион Ильич. Просил встретить и все по возможности тебе изложить. Предоставить, так сказать, материалы из первых рук.
— Из ваших?
— Из моих. Пошли.
— Куда?
— Сначала ко мне. Я тебе все по возможности изложу. Переночуем. А утром двинем.
— Куда?
— А в деревушку нашу. Ты, когда все усечешь, сам туда запросишься. Ермаков сказал, что без этого никакого у тебя материала не получится. Пошли?
— Если не получится, пошли. Далеко?
— По нашим меркам рядом, по вашим — не знаю. Замерз?
— Терплю. Но от чая не откажусь.
— Чай я тебе самый лучший предоставлю. С медом и облепихой. Если на живот слабоват, бадан добавим. А будет желание, найдем чего покрепче. Ты как насчет?
— Пока не знаю. Посмотрим.
— Ну и ладушки. Я своей Катьке велел на глаза не показываться, разговору не мешать. Изложу все, как было. В подробностях сам разберешься. Стихи уважаешь?
— Только хорошие.
— А что, плохие тоже бывают?
— Сколько угодно.
— Пока не встречал. Надо поинтересоваться.
По пути я, кажется, уже придумал новое название нашему будущему фильму — «Таежные рифмы».
Когда после второй кружки удивительно вкусного и пахучего чая Михаил начал свое повествование, и сон, и усталость с меня как рукой сняло. Я включил диктофон, менял одну за одной кассеты, торопливо записывал детали и имена — на диктофон могло записаться неразборчиво. Михаил, как мне показалось, кажется, впервые рассказывал так подробно обо всем случившемся здесь прошедшим летом. Не только рассказывал, но и пытался делать выводы и даже обобщать, что у него пока не очень получалось. Но мне было совершенно ясно, что все, о чем он рассказывал, для него жизненно важно. Чем-то мучительно, чем-то радостно, не до конца понятно и неполностью осмысленно. По сути дела, он рассказывал о своей жизни, которую сам еще не до конца разглядел и продолжения которой сам еще отчетливо не видел.
Когда он вроде бы
