— А, вот и ты, — обрадовался старый крефф. — Завтра после утренней трапезы сразу поднимайся к Главе.
Ильгар растерянно кивнул, недоумевая, зачем он понадобился Клесху да ещё с самого ранья. Впрочем, нынче у него была другая забота.
…«Забота» протирала миски, когда ратоборец вошёл на поварню.
— Нелюба! — окликнул он её.
Та обернулась — лицо обиженное, глаза сердитые.
Вой улыбнулся:
— Я купил в Славути… — Он протянул ей сверток и добавил: — Хотел до отъезда отдать, но… вдруг бы не вернулся.
Девушка медленно протянула руку к подарку, словно боясь коснуться. Ильгар терпеливо ждал.
Это было покрывало, из тех, какие носят мужние женщины, пряча волосы. Красивое. Тонкой работы, с затейливой вышивкой по краю.
На поварне воцарилась тишина. Нелюба молча взяла паволоку и, не отводя взгляда от обережника, накинула её на голову. В тонком покрывале она стала внезапно словно бы старше и строже. Девушки и служки переглядывались, пряча улыбки, и лишь одна осталась равнодушна к случившемуся. Впрочем, никто не видел, чтобы Лела хоть раз улыбалась.
…Тамир плохо помнил дорогу к Цитадели. И приезд в крепость тоже отзывался в нём беспорядочными вспышками: его тормошат выучи, но быстро отступаются, потому что отвечает он коротко и скупо, Клесх говорит назавтра будет разговор. Пускай будет. Тамиру всё равно. Он совершенно безучастен и к себе, и к другим. Похоронили погибших. Донатос поглядел на своего бывшего выуча и к обряду не позвал. Словно понял, что парню даже это нынче не по силам.
Колдун сходил в мыльни, потом в трапезную. Он не знал чем ещё себя занять. Бродил с яруса на ярус, надеясь, что, быть может, в душе что-то отзовется, всколыхнется и он перестанет быть просто пустой скорлупой, наполнится хоть чем-то — горем, разочарованием, надеждой. Но старые стены оставались только старыми стенами, всходы всходами, а люди людьми.
Он поднялся на Северную башню и долго сидел на подоконнике узкого окна, пытаясь вспомнить, почему сюда пришёл и что у него с этой башней связано. Не вспомнил. Посмотрел на лес в сумерках, на лиловое небо, на воронов сидящих на зубцах стены. Стало скучно. Он спустился вниз, во двор.
Потом ходил в башню Целителей, вдыхал запах трав. Сушеница будила смутные не воспоминания даже, а тени воспоминаний. Но непонятно было — приятных или нет. Тамир снова ушел. Поднялся на самый верх Старой башни. Глядел на затянутое облаками тёмное небо. Стоял долго-долго. Наконец, понял, что уже давно превалило за полночь и ушёл спать.
Спал он без снов и пробудился с первыми красками рассвета — отдохнувший, свежий, и по-прежнему пустой, как скорлупа. Снова оделся, снова отправился ходить по спящей крепости. Поймал себя на слабой зависти к тем, кто ещё спал — им по крайней мере было не так тошно.
Посидев на лавке возле Башни целителей и поглядев как заливают Цитадель рассветные краски, Тамир отправился на поварню. Не потому, что проголодался, а просто потому, что везде уже был.
На поварне было пусто. Служки ещё не поднялись. И только за столом возле окна стройная незнакомая колдуну девушка яростно месила хлебы. Почему-то это пробудило у него в душе слабое любопытство.
Обережник застыл в дверном проеме, привалившись плечом к косяку. Девушка яростно ворочала белый ком теста. Мука с широкой доски взлетала белой пылью и медленно оседала обратно. Косые лучи встающего солнца лились в раскрытое окно, делая каменные пол и стены поварни бледно-розовыми. Стряпуха крутила, вертела тесто, проминала ладонями, продавливала пальцами, и оно послушно расползалось или наоборот, собиралось обратно в ком.
Тамир завороженно наблюдал за тонкими руками, за белой и лёгкой мучной пылью. Потом он с удивлением понял, что стряпуха плачет. Иногда она застывала, погрузив обе руки в тесто, беспомощно всхлипывала, а потом сердито вытирала лицо локтем и продолжала свой яростный труд, больше похожий на сражение.
Девушка, видимо, всё-таки почувствовала сторонний взгляд, потому что резко обернулась и испуганно уставилась на неслышно явившегося чужака. От неё не укрылось ни его серое одеяние, ни ладони, покрытые застарелыми шрамами, ни густая седина в тёмных волосах, ни уставшее лицо.
— Что глядишь? — спросила она звенящим от слёз голосом.
Он покачал головой.
Стряпуха отвернулась и снова набросилась на тесто. Тамир подумал, что, если бы она могла, то набросилась бы с такой же яростью на него, за то что пришёл и наблюдал, как она плачет по неведомой и, в общем-то, совсем неинтересной ему причине.
— Чего встал? — сердито повернулась Лела к незнакомцу.
Она ненавидела себя за то, что кто-то застал её в слезах, ненавидела Цитадель, ненавидела эту проклятую поварню, ненавидела своё одиночество, ненавидела мужчину, смотревшего на неё. Единственная радость была в её жизни — рано утром прийти сюда месить тесто, на нём вымещая и обиду, и боль, и унижение. Выплакаться, когда никто не видит, когда никто не спросит, не станет жалеть или осуждать, говоря, что поделом. Выплакаться и весь день потом хранить ледяное презрение.
Лела надеялась, колдун развернется и уйдет. Но он продолжал стоять и немигающим взглядом наблюдать за тем, как она выплескивает злобу и досаду на будущих хлебах.
Вот что ему надо?
Рыдания душили девушку. Неужто ей теперь и в том, чтобы выплакаться в одиночестве, будет отказано? Или Глава нарочно приставил этого хмурого чужака — глядеть, не удумала ли дочь казнённого посадника какую пакость?
— Чего ты смотришь? — снова повернулась девушка к равнодушно молчащему обережнику, и вдруг воскликнула, едва не сорвавшись на рыдания. — Лучше бы муки подал!
Он отлепился от косяка. Прошел к рукомойнику, сполоснул ладони, вытер их о чистый рушник, зачерпнул из мешка горсть муки, бросил на доску. Потом, так же молча, взял девушку за запястья, вытянул её руки из теста и отодвинул стряпуху от стола.
Лела завороженно следила за тем, как смуглые ладони ловко обкатывают тесто в муке.
— Что ты его колотишь, как бельё в полынье? — спокойно спросил мужчина.
Девушка не нашлась, что ответить. Она застыла возле окна, держа на отлете измазанные в муке и тесте руки.
— Как тебя зовут? — спросил колдун.
Она ответила:
— Лела.
Он кивнул.
Тогда она спросила:
— Хочешь сбитня?
И он кивнул ещё раз.
126
Лют однажды расспрашивал Лесану про солнце. Это было ещё до битвы на гати, когда они ездили с ним по сторожевым тройкам.
— Лесана, — волколак сидел на ступеньках крыльца и смотрел в ночное небо: — А солнце, оно какое?
Обережница пожала плечами. Она стояла рядом и задумчиво глядела на звёздную дорожку.