Обвинитель на секунду замолкает.
— Рут Джефферсон и ее адвокат могут заливаться соловьем на тему запоздалых результатов анализов, или состояния межрасовых отношений в этой стране, или чего-то еще, — говорит она. — Но это не меняет фактов. И это никогда не вернет к жизни ребенка.
Судья Тандер отдает указания присяжным, и их выводят из зала суда. Он тоже выходит. Говард вскакивает.
— Я никогда ничего подобного не видел!
— И, скорее всего, никогда больше не увидишь, — бормочет Кеннеди.
— Ну, это как в том фильме с Томом Крузом… «Тебе не осилить правду!»[48] Это как…
— Выстрелить себе в ногу, — заканчивает Кеннеди. — Причем специально.
Я прикасаюсь к ее руке.
— Я знаю, чего вам стоило это сказать, — говорю я.
Кеннеди смотрит на меня очень серьезно.
— Рут, вам, скорее всего, это будет стоить намного большего.
Она объяснила мне, что, поскольку обвинение в преднамеренном убийстве было снято до того, как я начала давать показания, присяжные должны вынести вердикт только по убийству по неосторожности. И хотя медицинские свидетельства, безусловно, дают основания для сомнений, вспышка гнева для присяжных — это как красная тряпка для быка. Они, даже если не рассматривают преднамеренное убийство, все равно могут думать, что я помогла этому ребенку не в полной мере. И я уже сама не знаю, было ли это возможно в тех обстоятельствах
Я думаю о ночи, которую провела в тюрьме. Я представляю себе, как она множится, растягивается на недели и месяцы. Я думаю о Лизе Лотт и о том, что сейчас наш разговор был бы совсем другим. Я бы начала с того, что сказала, что я больше не наивная дурочка. Меня выковали в горниле, как сталь. А чудесным свойством стали является то, что ее можно расплющивать и растягивать, от этого она не ломается.
— Все равно это стоило услышать, — говорю я Кеннеди.
Она слабо улыбается:
— Это стоило сказать.
Вдруг перед нами появляется Одетт Лоутон. Я паникую. Кеннеди говорила, что есть еще один вариант, который может выбрать обвинитель: отбросить все обвинения и начать заново с большим жюри присяжных, используя мои свидетельские показания, чтобы доказать совершение преступления в момент аффекта, с новым обвинением в убийстве второй степени.
— Я закрываю дело против Эдисона Джефферсона, — скороговоркой говорит Одетт. — Я подумала, вы захотите это узнать.
Чего угодно я от нее ожидала услышать, но только не это.
Она поворачивается и впервые за время суда встречается со мной взглядом. Кроме нашей встречи в туалете, она ни разу не посмотрела на меня за все время, пока я сидела за столом защиты. Ее взгляд все время был направлен чуть в сторону или выше меня. Кеннеди говорит, что это обычное дело: таким способом обвинители напоминают ответчикам, что они не люди.
И это работает.
— У меня пятнадцатилетняя дочь, — говорит Одетт. В этих словах и сообщение, и объяснение одновременно. Затем она поворачивается к Кеннеди. — Хорошая речь, адвокат. — И уходит.
— Теперь что? — спрашиваю я.
Кеннеди делает глубокий вдох.
— Теперь, — говорит она, — мы ждем.
Но сначала нам нужно разобраться с прессой. Говард и Кеннеди разрабатывают план, как вытащить меня из здания суда без контакта со СМИ.
— Если нам все же не удастся от них уйти, — наставляет меня Кеннеди, — правильный ответ на все вопросы: «Без комментариев». Мы ждем решение жюри. Точка.
Я киваю.
— Мне кажется, вы не понимаете, Рут. Они жаждут крови, они насядут на вас и доведут до взрыва, чтобы записать это на видео. В следующие несколько минут, пока вы не покинете это здание, вы становитесь слепой, глухой и немой, это понятно?
— Да, — отвечаю я.
Мое сердце стучит, как барабан, когда мы протискиваемся через двойную дверь зала суда. Мгновенно все вокруг озаряется вспышками фотоаппаратов, мне в лицо тычут микрофоны. Говард вмешивается, отталкивает журналистов, и Кеннеди стремительно проводит нас через этот цирк: репортеры-акробаты, готовые залезть друг другу на голову, чтобы поднести микрофон поближе; клоуны, выступающие со своим номером, — Бауэры, занятые интервью с консервативным новостным каналом; и я, пытающаяся пройти по канату, не упав.
С противоположной стороны к нам приближается Уоллес Мерси. Он и его сторонники, сцепившись локтями, формируют живую стену, и это означает, что нам придется идти на штурм. Уоллес и какая-то женщина стоят в середине. Пока я на них смотрю, они делают шаг вперед, увлекая за собой остальных. На женщине розовый шерстяной костюм. Ее коротко остриженные волосы выкрашены в ярко-красный цвет. Она прямая, как стрела, и крепко держится за Уоллеса.
Я смотрю на Кеннеди: что делать?
Но ответ оказывается неожиданным. Уоллес и женщины идут не на нас. Они сворачивают к дальней стороне коридора, где Терк Бауэр беседует с корреспондентом. Его жена и тесть стоят рядом.
— Бриттани, — говорит женщина, и ее глаза наполнились слезами. — Господи, вы только посмотрите, какая она красавица!
Прямо перед объективом камеры она тянет к Бриттани Бауэр руку. Но мы не в зале судьи Тандера, здесь она может говорить и делать все, что заблагорассудится. Рука женщины, словно при замедленной съемке, приближается к жене Терка Бауэра, и я еще до того, как это произошло, знала, что Бриттани Бауэр оттолкнет ее.
— Отвали от меня!
Уоллес Мерси выходит вперед:
— Я думаю, вы захотите с ней познакомиться, госпожа Бауэр.
— Нам не нужно знакомиться, Уоллес, — бормочет женщина в розовом. — Мы познакомились двадцать шесть лет назад, когда я родила ее. Брит, милая, ты же помнишь меня, правда?
Лицо Бриттани Бауэр наливается кровью — от стыда или от гнева, а может, от того и другого разом.
— Ложь! Ты отвратительная лгунья! — Она бьет женщину кулаком, и та падает, даже не пытаясь удержаться на ногах.
Окружающие бросаются оттаскивать Бриттани и поднимать женщину. Я слышу разговоры: «Помогите ей! Ты это заснял?»
Затем раздается чей-то крик:
— Стой!
Голос глубокий, мощный, властный, и Брит застывает. Потом оборачивается и дикими глазами смотрит на отца:
— Ты позволишь этой негритоске говорить такие вещи обо мне? О нас?
Но он смотрит не на дочь. Его широко раскрытые глаза на пепельно-сером лице уставились на женщину. Носовой платок Уоллеса Мерси прижат к ее кровоточащей губе.
— Привет, Адель, — говорит он.
