— Беда… Ой, беда… — только и сказал тогда Федор.
У Мишки Ворона хватило сил поплакать над женой и сыном. Всю следующую ночь он рыл могилу для них.
— Нет, не хочу, чтобы они стали пищей для ворон, — стиснув зубы и орудуя заступом, рычал он. — Упаду, но дело сделаю…
Утром Мишку нашли мертвым подле вырытой им могилы. Одни потом говорили, что у него сердце не выдержало от горя, другие — дескать, он сам к тому времени уже смертельно заболел.
В вырытой Мишкой могилке схоронили его вместе с семьей, причем без гроба и отпевания. Что делать, если в крепости, кроме тяжелобольного Гермогена, больше не имелось священников. Иона, строго следуя непреложным церковным правилам, как всегда сослался на отсутствие полномочий. Разве что тризну справить по усопшим он готов, пропустив стакан-другой…
…Чуть позже слегла и Наталья. Бедная, она лежала на покрытых овчиной нарах и мертвыми глазами глядела в потолок прикопа.
— Родная моя, чего случилось-то? — стоя на коленях перед постелью больной, вопрошал, утирая слезу, Федор.
— Умираю я Феденька, — негромко прошелестели Натальины губы.
— Ты не должна так говорить!.. — умолял ее казак. — Ты должна жить, понимаешь? Жить… У тебя внуки растут. Бог даст, скоро новые появятся. Живи, голуба моя, живи…
Женщина сделала над собой усилие и попыталась улыбнуться:
— Феденька… Я всю жизнь ждала твоего ласкового слова. Только сейчас дождалась…
— Прости меня, Натальюшка, за все прости… — только и смог вымолвить Федор. На другой день жены не стало.
— Господи-и! — в сердцах воскликнул тогда обезумевший от горя Федор. — Сегодня я понял, кем была для меня эта баба. Ушла она, и с нею ушла вся моя жизнь…
Люди продолжали умирать. Нехватка продовольствия усугубляла дело. К февралю у осажденных оставались лишь пара мешков ржаной муки и несколько пудов гнилой брюквы.
«В Албазине житье тяжелое, — писал нерчинскому воеводе Бейтон. — Помираем голодною смертью. Все просят хлеба и отправиться в Нерчинск. Держать-то неведомо как. Кормить нечем. Я уже отпустил десять человек…»
Шли дни, а положение не менялось. Посланные воеводой Власовым сто пудов хлеба были давно розданы людям и съедены. От скудной пищи и жизни в сырых прикопах цинга усиливалась и уносила новые жизни. Острог завалило трупами, которые некому было убирать.
В апреле 1687-го положение в крепости стало критическим.
«Братцы, с нужды и бедности пропадаю, — снова и снова обращался к забайкальцам израненный и больной Бейтон, сутки лежавший в постели, а если и выходивший руководить обороной, то исключительно на костылях. — Вот уже шестую неделю лежу на одре… С нужды и и бедности пропадаю. Не дайте голодной смертью умереть…»
Чем могли помочь забайкальцы? Снова поскребли по закромам и отправили осажденным немного хлеба, который у тех в неделю разошелся.
— Надо что-то делать, — собрав однажды у верхнего боя оставшихся в живых десятников, сказал Бейтон.
Казаки молчали.
— Чего молчите? — спросил полковник. Голос у него слабый, а глаза впалые, точно у мертвеца. — Федор, — обратился он к Опарину, — может, ты что-то нам скажешь?..
Старый казак тяжко вздохнул.
— Еду надо срочно добывать — без этого нам хана, — сказал он.
Бейтон в знак согласия кивнул головой.
— Да, без продовольствия нам не выстоять, но где его взять? У маньчжуров? Об этом и думать нечего.
— Почему? — спросил Федор.
— Да тогда мы последних людей потеряем! — заявил полковник. — Маньчжуры ведь только делают вид, что им не до нас. На самом деле они только и ждут случая расправиться с нами. Каково им возвращаться без славы домой? Если б им это было не суть как важно, то давно могли уйти, а то, видишь, бумажками стали нас забрасывать…
Так оно и было. Отчаявшись взять крепость силой, азиаты пошли на хитрость. Они стали привязывать к стрелам записки, в которых недвусмысленно предлагали албазинцам сдаться.
— Может, примем их предложение? — подал голос кто-то из десятников. — Вон они и продовольствием обещаются снабдить, и до Нерчинска проводить с охраной. Тех же, кто пожелает перейти на службу к верховному правителю, обещают щедро наградить.
— Никогда! — гневно воскликнул Федор. — Вчера ночью к нам человек от маньчжур перебежал, Миюска. Глаза голоднющие, а сам худой, точно скелет. Говорит, что состоял в работных рядах и меча в руки не брал. Врет, но ладно. Если ему верить, то среди врагов тоже мор идет, и припасы съестные у них на исходе. Я его через переводчика Ваньку нашего косоглазого спрашиваю, знает ли он, где у маньчжур обозы с продуктами стоят. Сказал, что готов указать. Я предлагаю взять один из обозов.
— Ты сдурел! — вытаращил на него глаза полковник. — Мы так всех людей положим.
— Тогда остается одно — сдаться, — усмехнулся Федор.
Бейтон поморщился.
— Это ты, брат, хватил. Сдаваться мы не будем.
— Тогда надо прорываться к нашим в Нерчинск, — предложил Петр.
— Что будет с крепостью? — спросил казачий голова. — Неужели снова отдавать ее врагу? Нет, надо по-иному поступить.
— Говорю же, давай возьмем обоз, — стоял на своем Федор. — Чего, полковник, так смотришь на меня, будто я тебе алтын должен? Поверь, я возьму с собой таких людей, которые и черта из-под земли достанут. Они и на османов ходили, и на персов, а азиаты им как семечки. Короче, подумай, Афанасий Иваныч. Иного пути у нас нет.
Той же ночью отряд казаков под водительством Федора Опарина, прихватив с собой перебежчика Миюску, оправился на вылазку. Петр тоже хотел седлать коня, но отец остановил его. «Не думай, говорит. — Если не вернусь — станешь в семье за главного».
Тимоху он не взял с собой, хотя тот и собирался. «Ты, сынок, — сказал ему отец, — должен Гермогеново дело продолжить. Если сменил топор на монашеское одеяние, значит, это твоя судьба. Строй церкви, молись Богу и неси православие по всему Амуру. Люди потом помянут тебя добрым словом. Так и должно быть: кому-то суждено молиться за людей, кому-то хлеб сеять, а кто-то должен границы державы стеречь. В единстве и сила наша».
…Осторожно ступали кони. Впереди всех Миюска на низкорослой даурской лошаденке, который окольными путями пытается вывести казаков к дальнему лесу, где, по его словам, находится обоз с провиантом. Чуть позади него Федор на своем вороном. Киргиза-то еще в прошлую осаду потерял, теперь вот этот конек его выручает. У него не та стать, что у прежнего, но зато конь покладист и смышлен. Его казак еще в Нерчинске выменял на трофейный пистоль с серебряной рукояткой. Купец просил вдобавок еще и дорогую турецкую саблю, но Федор по-мужицки сунул ему под нос свой пудовый кулак. Этого, мол, не хочешь?
За Федором, опасливо озираясь по сторонам, молча следовали гуськом его старые товарищи: Гридя Бык, Иван Шишка по прозвищу Конокрад, Семен Онтонов, Карп Олексин, Фома Волк, Григорий и Леонтий Романовские; замыкал строй Ефим Верига, напросившийся идти вместе с Федором. У всех одна мысль — как бы успеть до рассвета захватить обоз. Не получится — лучше умереть, чем с пустыми руками возвращаться назад, ведь люди в крепости надеялись на них.
