Ознакомительная версия. Доступно 29 страниц из 144
Но и в городах сталинистов было немного. «Сталин настолько осознавал свою непопулярность, так боялся малейшего физического контакта с населением, что стоял у истоков Постановления политбюро (от 20 октября 1930 года), которое формально запрещало генеральному секретарю передвигаться по улице пешком, учитывая риск (мнимый) покушения на него. Радостные отклики, собранные агентурой органов госбезопасности после убийства Кирова, и распространение частушек на тему „Убили Кирова, [убьем и] Сталина!“, усилили страх Сталина перед покушением» (Н. Верт). «Доведенные до отчаяния голодом 1932–1933 гг. рабочие-текстильщики Родниковского комбината „Большевик“ Иваново-Промышленной области обратились за помощью к послу США в СССР В. Буллиту. В своем письме они объясняли свой поступок тем, что „единственный выход из положения нужды и голода, к которому привела население СССР гибельная политика большевиков, видели в возникновении войны и свержении большевизма“. Пять человек рабочих, подписавших письмо, были арестованы и доставлены на Лубянку. Их обвинили в том, что они в извращенном виде описали жизнь рабочих и крестьян Советского Союза» (В. Ф. Зима).
После принятия карательных производственных законов 1938 и 1940 гг. информаторы отмечали рост «нездоровых пораженческих настроений», характеризовавшихся «неуместным сравнением положения рабочих в СССР и рабочих в Германии в пользу последних». В 1940–1941 гг. в городах происходил массовый взрыв народного недовольства. Это и открытые политические выступления, и распространение слухов и прокламаций, и призывы к забастовкам. Идея революции и восстания сильнее всего занимала рабочих в это время. Листовки гласили: «Долой правительство угнетения, бедности и тюрем». Рабочие говорили о необходимости второй революции. «Чувствовалось, что терпение людей лопнуло, что достаточно небольшого толчка, чтобы они пошли на крайние меры, и что в 1940 или 1941 г. советской власти может прийти конец» (С. Дэвис). Даже среди офицеров в период финской войны велись более чем крамольные разговоры: «Гитлер лучше заботится о народе, чем Сталин, у нас нет родины (выделено мной. – С. С.)».
В массовом сознании коммунистический режим воспринимался как нерусский, как правило, еврейский – эта тема постоянно звучала в письмах рабочих и в сводках агентов ОГПУ/НКВД. В Сталине также видели чужого, нерусского человека: «После смерти Кирова говорили: „Лучше бы убили Сталина, он армянин, а товарищ Киров чистый русский“… „Лучше, если бы убили Сталина, а не Кирова, потому что Киров наш, а Сталин не наш“… „Киров – русский, а Сталин – еврей“». Хорошо помню, как мой родной дед по материнской линии Никита Пафнутьевич Сердцев (1912–1992), московский слесарь, перебравшийся в столицу из калужской деревни аккурат во время коллективизации, неполиткорректно величал «отца народов» «Еськой черножопым». Сохранилось огромное количество высказываний рабочих против насаждения культа личности Сталина, типа: «Все славословят Сталина, считают его богом, и никто это не критикует». Ситуация во многом изменилась после войны, но даже и тогда среди крестьян циркулировали слухи о будущем роспуске колхозов, «благодаря вмешательству американцев и англичан», которые «надавят на Сталина и Молотова».
Одним из важнейших мифов современных сталинистов является утверждение, что репрессиям 1930 гг. подверглась в основном некая антисталинская «пятая колонна» внутри советской партноменклатуры, а простые люди если и попадали под их маховик, то случайно. Между тем факты говорят о другом. О жертвах коллективизации мы уже говорили выше. Но и от Большого террора 1937–1938 гг., когда действительно шла массовая чистка партийной и военной элиты, тоже пострадали в первую очередь простые люди. По статистике НКВД, из 937 тыс. арестованных в 1937 г. членов партии числилось всего около 6 %. И это не случайно, ибо самой масштабной операцией НКВД того времени была проводившаяся в соответствии с приказом № 00447 от 30 июня 1937 г. кампания по борьбе с «антисоветскими элементами», главной мишенью которой были «бывшие кулаки». Эта операция дала более 54 % всех казненных в 1937–1938 гг. (386 798 из 681 692). Еще 36,3 % (247 157) казненных дали так называемые «национальные операции» (прежде всего против поляков и немцев), там тоже, понятное дело, номенклатурщиков было немного. Характерно, что, как социальная группа, бюрократия после Большого террора сохранила и даже преумножила свои позиции – просто одних бюрократов сменили другие. В 1937–1939 гг., в то время как численность занятых в промышленности выросла едва на 2 %, рост числа сотрудников различных ведомств составил приблизительно 26 % (и превысил 50 % для ответственных постов).
Современный итальянский специалист по советской истории Андреа Грациози справедливо отмечает: «Само огромное количество крестьян, депортированных во время коллективизации и сразу после нее, арестованных „врагов народа“, отправленных в лагеря, говорит о том, что система ощущала и сознавала свою непопулярность… Зарождение и функции системы концентрационных лагерей, прямая связь которых с репрессивной деятельностью правящей верхушки, вынужденной защищать себя от враждебности населения, сегодня лучше просматривается, также свидетельствуют о чрезвычайных масштабах оппозиции; эту оппозицию требовалось сокрушить, дабы насадить систему… С этой точки зрения, если проводить параллель с Германией 1937 г., где в лагерях сидели всего несколько тысяч человек, а режим и возглавлявший его диктатор по крайней мере до вторжения в Прагу пользовались поддержкой большей части населения, в первую очередь бросаются в глаза различия, а не сходство, которое, тем не менее, тоже можно обнаружить… Вообще говоря, в отличие от культов Ленина, Муссолини и Гитлера, культ Сталина, во всяком случае на родине, – явление искусственное, сознательно сконструированное, что заняло не один год. Только во второй половине десятилетия, благодаря все тем же большим процессам, он начал обретать под собой реальную основу, а затем новую силу ему придала война, которая между прочим привела и к массовым вспышкам его на Западе. Косвенным доказательством этого может служить сравнение между хронической неуверенностью и обостренной подозрительностью, которую Сталин всегда проявлял по отношению и к своим приспешникам, и к своим подданным… и поведением Гитлера – как в тесном кругу, среди близких, так и при контактах с населением, с которым фюрер любил общаться, по крайней мере, до 1942 г.».
После войны, в июне 1947 г. в разгар нового страшного голода (умерло более 1,5 млн человек), когда население было вынужденно массово воровать, чтобы выжить, были приняты два указа о хищении государственной и личной собственности, по ним сели около 2 млн рабочих (в большей степени) и крестьян. Сроки варьировались от 7 до 25 лет за хищение государственной собственности, за мелкие хищения – от 1 до 7. Многотиражка ленинградской фабрики «Красный треугольник» сообщала, например, о двух женщинах, получивших за хищение со своего предприятия четырех метров ситца 8 и 9 лет лагерей, и еще об одной женщине, осужденной на 10 лет лагерей за хищение трех пар ботиков и пары тапочек. Подростки 15 и 16 лет могли получить по 8 лет колонии общего режима за кражу трех огурцов. Сохранилась жалоба 1949 г. на имя А. А. Андреева от колхозницы Е. В. Беличенко по поводу ее дочери М. Н. Иванковой, осужденной на 7 лет за кражу яблок в колхозном саду. Именно осужденные по указам 47-го составили основной поток постояльцев в послевоенный ГУЛАГ.
Ознакомительная версия. Доступно 29 страниц из 144
