— Вы устроили джаз-клуб в мастерской для уроков труда… играли по вечерам в полумраке сигаретного дыма… а два раза в год происходили безумные jam sessions… говорят, даже студенты к вам заходили… Так оно и было? Скажите!
Я смотрел на него с дружеской снисходительностью.
— Так могло быть, мой дорогой фантазер! — сказал я с улыбкой. — Могло, но не случилось. Не было никакого клуба и никаких jam sessions, а репетиции происходили после уроков в физкультурном зале в тошнотворном запахе пота и немытых ног… Дым от сигарет!.. Вот это было… в сортире! А когда мы однажды действительно сыграли Hit the Road… Рея Чарльза и у нас получилось, — это оказалось лебединой песней: на следующий день за нарушение дисциплины наш ансамбль запретили, а мне за мои шуточки снизили отметку по поведению.
Он ловил каждое мое слово, будто я рассказывал о Бог весть каких невероятных событиях, а когда я закончил, пробормотал как бы про себя: «Да-да…»
Мы опять шли молча.
— А «Театр Шекспира»? — произнес он наконец вполголоса. — Вы ведь не будете утверждать, что и его не было?
— «Театр Шекспира»! — фыркнул я. — Какой «Театр Шекспира»?
— Тот, которым вы руководили, — не сдавался он. — Вы получили первую награду за «Как вам это понравится», надеюсь, это вы не будете отрицать! Ваш диплом в рамке под стеклом висит в актовом зале.
— Там не написано «за „Как вам это понравится“»…
— Да-да, по-другому… «за „Весь мир — театр“»… Теперь-то вы должны согласиться… Ведь фраза из той пьесы.
— Это правда, — подтвердил я, делая ударение на слове «это». — Что, однако, еще не значит, что мы играли всю пьесу, тем более что наш «кружок», так нас тогда называли, именовался… «Театром Шекспира».
— Говорят, вы наизусть знали десятки монологов… и даже могли импровизировать в стиле Шекспира… говорить на любую тему одиннадцатистопным стихом.
— Невелика наука, — небрежно бросил я, вспомнив реплику Константы, какой тот отреагировал, когда я выразил восхищение по поводу того, что Клер, мать Мадам, свободно читала готический шрифт.
— Невелика наука! — рассмеялся парень. — Не надо кокетничать! Даже сам, — тут он назвал славное имя FC, — с трудом за вами поспевал.
— Ты преувеличиваешь, сильно преувеличиваешь, — отрицательно покачал я головой. — Прежде всего, тебе необходимо понять следующее: театральный кружок, который мне с огромным трудом удалось организовать, просуществовал недолго и выдающихся результатов не добился. Мы дали только одно и то скромное представление, без декораций и костюмов: оно действительно называлось «Весь мир — театр»… И это была не пьеса, а так называемый коллаж: отрывки из различных пьес… своеобразный концерт… декламация. Что же касается награды, которую мы тогда получили на Конкурсе любительских театров, то я не пожелал бы тебе… подобного успеха.
— Почему?
— Долго рассказывать. Достаточно спросить у тебя: ты хотел бы за… Произведение Искусства… получить часы «Рухля»? На сцене, из рук ведущего? В городском Доме культуры? На глазах у хулиганов, пришедших потанцевать и отвести душу? И декламировать перед ними монолог Жака о семи этапах жизни?
— Не хотел.
— Вот видишь. А мне пришлось.
— Да-да… — опять пробурчал он себе под нос.
Мы вошли в парк. Солнце светило. Кроны деревьев и кусты меняли цвет. В теплом, застывшем воздухе плавали паутинки бабьего лета.
— Можно вам задать еще один вопрос? — спросил Печальный Юноша.
— Говори, не стесняйся, — разрешил я с улыбкой.
— А вы не обидитесь?
— Посмотрим, что ты спросишь.
— Когда вы ходили в школу… — робко начал он, — директором была, кажется, какая-то француженка… или, может, полуфранцуженка?.. я точно не знаю…
Я замер, хотя еще ничего не подозревал.
— Она была полькой, — ответил я. — Но владела двумя языками. Говорила по-французски как настоящая француженка.
— Ага, — тихо сказал он. — И какая она была… эта пани?
— Не знаю, о чем идет речь, — пытался я его расшевелить. — Что тебя, собственно, интересует?
— Ну… какая она была. Что собой представляла? Как себя вела?
Я растерялся, не зная, как ему ответить.
— Иначе, чем другие, — решился я. — Всегда прекрасно одевалась. Своеобразная личность. Очень умная.
— И, говорят, красивая, — искоса взглянул он на меня.
— Да, не дурнушка, — с некоторой иронией заметил я.
— Ну да, — вздохнул он, явно волнуясь. — А правда, что… — он остановился и проглотил слюну, — что вы… — он начал запинаться, — ну… как бы это сказать…
— Попроще, — подсказал я ему с добродушной иронией и одновременно почувствовал, как сердце бьется все сильнее и быстрее, потому что мысленно уже слышал вторую часть этой фразы: «что вы были в нее страшно влюблены».
Но слова, которые я услышал, означали нечто другое. Он наконец выдавил их из себя:
— Что у вас был с ней любовный роман.
Я онемел от неожиданности, и на меня не к месту напал смех, однако я сдержался и не подал виду. Шагал с каменным лицом, склонив голову, заложив руки за спину и изображая глубокие раздумья о далеком прошлом. А тем временем пытался побыстрее справиться с неожиданно свалившейся мне на голову напастью в форме сладостного видения, завладевшего сознанием невинного юноши.
«Насколько могущественна сила… Воли и Воображения, — весело удивляясь, думал я, — если она порождает миф и заставляет верить в него следующее поколение! Достаточно руки… той „Федры“ в кабинете, которую видели Мефисто и Прометей, и того танца на выпускном балу и встречи у киоска, которую, в свою очередь, наблюдал Рожек (Рожек или Куглер?), чтобы появилась эта сказка, более увлекательная и правдивая, чем реальная история. Может, и Мадам, может, вся ее жизнь были совсем не такими, как это мне представлялось? Может, я сам все сочинил… с помощью Константы, влюбленного в Клер?»
Но что такое правда? Вещь в себе и для себя? Или то, что нам кажется, то, как мы представляем себе эту правду? А может быть, и то и другое? Но если так, то что нам выбрать? Правду скрытую или явную, пусть и относительную. И в конце концов… разве не было этого «любовного романа»? Разве обстоятельства этой банальной истории не типичны для него? Жгучее любопытство, жажда узнать побольше о предмете своего интереса, неясные желания… Любовное письмо в форме сочинения о звездах… Немного невинной тайны… Слежка, ревность, «голгофа» в январскую ночь под ее окном… А потом «возрождение»… признание Федры… и рука — соединение рук как при обручении… и, наконец, «Вальпургиева ночь»… танец и ночное свидание… и загадочное обещание… пророчество о «втором пришествии»… ну, и этот поклон «с того света»…
Я продолжал идти молча, анализируя свою жизнь. — Разве потом со мной случалось что-нибудь подобное? — Флирт, любовные приключения, холодная похоть тела… Нет, это было не то! Без прежней лихорадочной страсти и — поэзии. И мало напоминало счастье. Прав был Тонио Крегер, когда сказал: «…счастье (…) не в том, чтобы быть любимым; это дает удовлетворение, смешанное с брезгливым чувством, разве что суетливым душам. Быть счастливым — значит любить, ловить мимолетные, быть может, обманчивые мгновения близости к предмету любви».
